цеха.
Ирина потом всех своих мужчин сверяла вот по этому определению Севильи. Это уже то самое и есть или все еще не то?
При этом с мужем, Степаном, Севилья жила хорошо, растили Гришку – оболтуса.
Для Степана определение было одно. С мужиком повезло.
Ира стеснялась спросить: раз повезло, то к чему вот эти самые нервы, поиски угла и бесконечные трешки? Видимо, такая природа была.
А вот последний день их встречи Ира не забудет никогда. Она не узнавала свою всегда уверенную в себе подругу.
– Стричь тебя сегодня не буду. Просто голову помою и уложу.
– Ну хорошо, – неуверенно ответила тогда Ира, хотя пришла именно постричься, потому что в ближайшие месяцы времени на стрижку не предполагалось. Не умела настоять или не умела объяснять. Что за характер такой.
Севилья молча, с каким-то остервенением мыла ей голову, а Ира думала о себе. Почему она здесь сидит? Она же может отказаться, взять и пойти в другую парикмахерскую. Не сошелся же свет клином. Юбки давно уже все были сшиты, стриглась она тоже за деньги.
Волосы феном были высушены кое-как, в кассе ей назвали не обычную ее сумму, а с какими-то надбавками. И опять Ира ничего не спросила. Правильно муж говорит, размазня. Размазня и есть размазня.
Она решилась на удивленный взгляд при расчете. Ничего не говорила, только взяла паузу и смотрела.
– У нас цены повысились.
– Но я же не стриглась…
– Да? Странно, а Севилья сказала, все как всегда. Ну хорошо, пересчитаю.
Севилья ждала ее на улице. Как была, в рабочем халате.
– Пойдем, провожу до метро.
Они шли по Гоголевскому бульвару, Севилья нервно курила:
– Понимаешь, я вдруг поняла, что он все знает.
– Кто?
– Кто-кто, конь в пальто. Сказала же! ОН! Степа. А я уже с Танькой договорилась. И я знаю, что она ту трешку потратила.
– Так это ради Таньки, что ли, все?
– Не придирайся ты к словам. Успокаивала себя, может, и показалась. Потом, когда мы к Таньке пришли, ну, сама понимаешь, то-се, и вдруг меня пронзило! Я думала сначала: все, инфаркт. Но виду, понятное дело, не показываю. Показываю все, что от меня требуется. А у самой внутри только ужас и холод.
Севилья быстро шла вперед – Ира за ней едва поспевала, – курила одну сигарету за другой.
– Понимаешь, я вдруг отчетливо поняла, что могу своего ирода потерять. Ой, такое передал, ты не представляешь.
– И?
– И… Вот тебе и «и». Как домой бежала, сама не помню. И всю дорогу думала: только бы не узнал, только бы мне все это померещилось. Если вот сейчас дверь откроет, мне улыбнется, в жизни себе такого больше не позволю. Вот всеми богами клянусь. На третий этаж с трудом забралась. Он дверь открывает. И говорит: «Соберись, Севилья, я тебе сейчас что-то скажу». Я прям у порога на пол села, а он: «Мать твоя померла. Брат твой час назад позвонил. Я Гришу покормил, все уроки проверил, так что собирайся, поехали».
– Ужас-то какой. Соболезнования мои.
– Ой, да что ты! Ты видишь, все как вырулило. Понимала,