одну из тех, что крутили в «Синематограф Пари». Сольвейг как никто другой знала: одиночество, помноженное на вечность, ощущается во сто крат сильнее.
Ей не пришлось долго грустить – колокольчик на двери приветливо звякнул. В лавку, промокая лоб платком, вошел постоянный покупатель, герр Ханц. Он приподнял край шляпы, здороваясь. Даже в такую жару герр Ханц был при полном параде: выглаженный коричневый костюм с заплатками на локтях, ботинки, из которых на тебя смотрело собственное отражение, потертый кожаный дипломат. Герр Ханц покинул Германию, когда закончилась война[2], обосновался в Варне и теперь трудился телеграфистом.
Каждый раз, наведываясь в «Фургончик», он озирался по сторонам. Выглядывал в окно, украшенное детскими рисунками, мерил комнату шагами – его губы беззвучно шевелились: «Eins, zwei, drei»[3], – а после замирал у витрины, делая вид, что старательно выбирает мороженое. Герр Ханц постукивал пальцами по подбородку, бормотал под нос: «Черника… черника полезна для зрения», время от времени украдкой поглядывая на хозяйку. Сольвейг знала, о чем он мечтал на протяжении последних пяти лет, но несчастный герр Ханц никак не мог произнести это вслух. И потому уходил, покупая один и тот же пломбир с кофейным ликером, чтобы завтра вернуться вновь. К Сольвейг, своему нелепому ритуалу, исполненному сомнений, снова измерить «Фургончик» – «eins, zwei, drei» – и решить, не решаясь.
Однако сегодня, не успел герр Ханц прильнуть к витрине, дверь опять распахнулась. В «Фургончик» на крыльях любви ворвалась госпожа Дмитрова.
– Душечка, раскинь для меня карты! – она бросилась к прилавку, звеня бусами и источая аромат восточного базара. На ее рыжих с проседью волосах примостился венок из полевых ромашек.
Госпожа Дмитрова – неунывающая вдова: «Ах, что вы, мне восемнадцать. Восемнадцать с тридцатью», – владела цветочной лавкой в конце Шестой улицы и не знала отбоя от поклонников. Местные прозвали ее «мадам Бижу» за любовь к экстравагантным головным уборам, французским туалетам и звук, который она издавала, порхая от цветка к цветку, – «дзинь-дзинь».
– Вы представляете, душечка, что вчера учудил господин Алеков? – затараторила она.
Герр Ханц бросил на нее взгляд: скорее опасливый, чем заинтересованный, и поспешил отойти к стене, чтобы изучить старинную карту мира – один из любимых артефактов Сольвейг. Госпожа Дмитрова, в свою очередь, осмотрела незнакомца от верхушки шляпы до стоптанных каблуков и, не сочтя его хоть сколь-нибудь стоящим внимания, продолжила изливать в уши Сольвейг новую порцию сплетен:
– Он покупал у меня розы, чудные немецкие розы – «Фрау Карл Друшки». И кто только сочиняет им названия? Разве фрау может быть Карлом?
Услышав это, герр Ханц судорожно вздохнул. Госпожа Дмитрова покосилась на него, но тут же отмахнулась как от назойливой мухи. «Дзинь-дзинь», – пропели браслеты на ее запястье.
– Я лично привезла пару кустов, чтобы выращивать в своем саду… – она болтала без умолку,