совершенно разбитый: на Оргбюро я шёл молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком.
В период борьбы с космополитизмом еврею Сельвинскому снова досталось. Его резко критиковал Александр Фадеев. Приходилось защищаться. Один из своих сборников он потом так и назвал «Pro domo sua» («В свою защиту»). Пришлось «исправлять ошибки», как, впрочем, немного ранее, и самому генералиссимусу советской литературы Фадееву, переписавшему свою «Молодую гвардию».
От Сельвинского потребовали усилить роль Партии в изображении разгрома анархистско-кулацкого восстания Улялаева в поэме «Улялаевщина». Видимо, в пятидесятые годы поэта действительно настолько «согнули», что он стал по отношению к своим ранним вещам настоящим убийцей, по формуле Бориса Слуцкого: «Я им ноги ломаю, я им руки рублю».
Да, в пятидесятые под натиском советской пропаганды приходилось совершать и неблаговидные поступки. Сельвинский поучаствовал в травле своего учителя и друга молодых лет Бориса Пастернака. Тут уж были не «строки печальные», а строки подлые, как ни печально это признавать.
А вы, поэт, заласканный врагом,
Чтоб только всласть насвоеволить,
Вы допустили, и любая сволочь
Пошла плясать и прыгать кувырком.
К чему ж была и щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист?
Сельвинский стал «нерукопожатным». Он сам понял это. Мучился. Когда Пастернак заболел, Илья Львович через свою жену Берту получил у него разрешение прийти. Встал на колени перед умирающим поэтом и просил простить ему свой страшный грех. И был прощён.
В последние годы Сельвинский жил больше в Москве или в Переделкине, на бывшей даче Веры Инбер. Продолжал работать в Литературном институте, где был одним из первых преподавателей со дня его основания. Руководил семинаром поэзии, из которого вышли Эдуард Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Давид Самойлов, Борис Слуцкий. Последний так вспоминал семинар Сельвинского в предвоенные годы: «Почти все семинаристы были люди молодые, горячие, нервные, храбрые. Но не пытались перешибить обух плетью. Очень уж категоричен был категорический императив тех лет».
Теперь, в более спокойные уже послевоенные годы, студенты Литинститута частенько приезжали к Сельвинскому в Переделкино. А летом молодые поэты из провинции, заочники, приезжавшие в Москву для сдачи экзаменов, жили у него на даче. Он любил молодёжь, любил читать свои стихи, в том числе и новые, только написанные. На войне он сильно простудился, сорвал свой прекрасный голос и уже не смог восстановить. Как он сам говорил: «Грудные резонаторы заглохли. „Тигра“ читать больше нечем». Тигр был одним из его излюбленных образов, а чтецом Илья Львович был великолепным.
С горечью подводил он итоги жизни:
Был я однажды счастливым:
Газеты меня возносили.
Звон