на дочь.
– Твоя работа? – сурово спросила она.
– Да что ты, матушка! Разве ж я могла?! – испуганно отвечала Любушка.
– А что ты мне давеча говорила? Не ты ли поминала, что Лизавета и отравиться может?!
– Да мало ли, что я могла говорить! Сказать – не сделать!
Тюша недоверчиво покачала головой.
– Ей Богу, маменька! Я тут ни при чём! Не желала я ей смерти! Не травила я её! – оправдывалась Любаша, уливаясь слезами.
– Ох, не верю я тебе, девка!
Любушка вздёрнула плечом и стремительно выбежала из избы.
Анфиса с Прохором вернулись только к вечеру. Они рассказали, что Лизавета вчера ела какую-то рыбу, которую Матрёна купила у заезжего торговца. Он, дескать, по домам ходил да торговал. Уж очень он рыбину эту нахваливал. Вот Матрёна и запекла её на углях в вольной печи. Аромат стоял невероятный. Лизавету так соблазнил запах рыбы, что она отведала её, не дождавшись мужа с работы. А он-то к рыбе уже и не притронулся. Не до того было. Как Лизаньке плохо-то стало, он от неё ни на шаг не отходил. Потом Матрёна выкинула эту рыбу от греха подальше, решив, что хозяйка ею и отравилась, а то, неровён час, ещё и барину плохо станет или Филюшке маленькому. А ещё Анфиса сказала Тюше, что Лизавету так рвало, так наизнанку выворачивало, что и ребёночка она лишилась. Хорошо, что Семёновна рядом была, быстренько сообразила, что делать надо. Теперь вот снадобьями лечит бедняжку. Лежит она сейчас бледнёхонька, вся в испарине, краше в гроб кладут. Ещё неизвестно, выживет ли. Прохор переживает, что Фёдору скажет, как в глаза глядеть станет, не уберегли его дочери. И Василко до смерти перепуган, уж больно он жену-то свою любит. Помнит он, как Иван Лукерью хоронил да как убивался потом по ней, и страшно ему оттого, что с ним та же беда случиться может.
Всю ночь потом Анфиса стояла на коленях перед образами, творя молитву. Она истово просила Господа о здравии своей невестки.
Неспокойно было и в избе Ивана. Засыпая, Любушка слышала, как матушка с тятенькой о чём-то долго шептались.
Глава 4
Утром Тюша сказала ещё сонной дочери:
– Собирайся, поедешь в Лаю!
– Зачем это? – с недоумением вскинула брови Любаша.
– От греха подальше! Поживёшь пока там, у коконьки7.
– Из дома, значит, гонишь? – дерзко спросила вмиг проснувшаяся дочь.
– Не гоню, а спасаю! – молвила Тюша.
– От кого? – сверкнула очами Любочка.
– От тебя самой! – горько проговорила матушка.
Коконькой все называли тётку Пелагею, которая доводилась младшей сестрой покойной бабушке Наталье и была крёстной матерью своим племянницам Луше и Тюше. Потому они и звали её коконькой, да и не только они. Как-то так уж получилось, что прилепилось к ней это имечко. Жила Пелагея одиноко, деток Бог прибрал ещё в младенчестве, а муж помер, надорвавшись на тяжёлой работе. Вот она и вековала одна. Раньше, бывало, Пелагея частенько