Брачная пара. Ни горы, ни море для них не преграда. Они прилетают в Акапулько каждый октябрь, как раз ко Дню поминовения усопших, словно возвращаются вместе с мертвецами из могил: навестить живых и попировать. И каждую весну снимаются с места и улетают – куда уж там они летят, – выстраиваясь острым, как наконечник стрелы, клином. На север, где испанцы не имеют власти. Скоро настанет пора улетать. Если бы они могли взять меня с собой!
Но вот она я. Взаперти в скрипучей тюрьме «Какафуэго», под бдительным оком дона Франсиско и прочих негодяев, снова направляюсь в Лиму. Злосчастная Лима: место моих худших и самых продолжительных страданий.
Апрель 1579, Зонзонат, 13° 50 северной широты
2
Три года я провела на «Какафуэго», сначала с Гонсало, а потом с доном Франсиско, переходя из рук в руки вместе с парусами и котлами, как если бы была частью корабельной оснастки. Дважды в год мы совершаем одно и то же путешествие: из Акапулько в Кальяо-де-Лима, затем в Вальпараисо и обратно. Так что я точно знаю, где мы находимся. Этот водопад – серебряная лента, сбегающая по увитой виноградом скале, – означает, что мы рядом с Зонзонатом. Шесть недель пути из Лимы.
Я кладу руки на живот. Неужели я все вообразила? Вроде никаких изменений. Но я чувствую себя так же, как в прошлый раз. Пока только слабость и головокружение. Но остальное придет. Ощущение одновременно голода и сытости. Тошнота и зреющее зловоние корабельных запахов. Жизнь, растущая внутри меня. Распирающая меня. Пока не придет время изгнать ее в агонии на краю жизни и смерти. И после всего этого он заберет его у меня, как и в прошлый раз. Ребенку не место на корабле, скажет он.
Ручка двери вздрагивает, и я едва успеваю совладать с лицом, прежде чем он входит. Как всегда, медленно. Он подобен ленивой древесной обезьяне, которую испанцы из-за этого прозвали «перезосо» – ленивец.
– Я не ждала вас так скоро, ваша милость.
– Нас потревожили, – говорит он, пряча взгляд под тяжелыми бровями. Я вижу, за едой тревоги обошли его стороной, поскольку на жилете блестит свежее жирное пятно, которое черта с два отстираешь. Возлюби его Господь, кто носит в морском походе белый шелк?
– Ты поела? – Он не ждет ответа, а бросает мне окорочок цесарки, который я ловлю на лету, не давая упасть на пол. Мясо отличное. Не подгоревшее. Изжаренное в меду.
– Капитана позвали на мостик, – говорит он. – Неизвестный корабль изменил курс и идет на нас.
– Может, он везет письмо? От его превосходительства? – Я думаю про себя, что если нам придется повернуть назад, то клянусь – на этот раз точно убегу в горы.
Но нет.
– Это не испанский корабль.
А чей же еще? Португальский? Но их треугольные паруса невозможно спутать с квадратными испанскими.
Дон Франсиско открывает сундук у кровати и не глядя выбрасывает из него льняные рубашки, тюки шелка и тафты. Его волнует только одно: мешочек из желтого шелка, перевязанный красной бархатной лентой. Он берет его бережно, как Святой Грааль, и водружает