от смеха, такое необычайное выражение, вернее, целая гамма сменяющихся выражений промелькнула на его лице. Он выпрямился и громовым голосом, точно клятву на мече, выговорил:
– Буду нем, как пень. – Потом согнулся, точно весь сузился, точь-в-точь льстивый раб, и сахарным голосом произнёс: – Услужлив, как раб.
И вдруг, широко улыбнувшись, распустил все складки лица, только что сморщенного и подлизывающегося, и ясным детским голосом, наивно глядя мне в глаза, очаровательно шепелявя, сказал:
– Благодарен, как ребёнок.
Всё это было для меня так неожиданно, что я, разумеется, всё на свете забыл, бросился ему на шею и заявил, что теперь понимаю, почему он покорил мир.
Всё ещё смеясь, мы пустились в путь к сестре Александре. Я хорошо запомнил дорогу, и хотя Бронский был таким увлекательным собеседником, что легко можно было впасть в рассеянность, я чувствовал себя вдвойне ответственным и перед Иллофиллионом, и перед моим новым знакомым, в котором так многое меня пленяло, и потому был всё время настороже и не перепутал ни одного поворота.
Макса ещё спал, а сестра Алдаз на ломаном русском языке, который едва можно было понять, с помощью жестов и мимики своего прелестного личика старалась объяснить мне, что бедный Макса очень страдает. Я обещал передать это Иллофиллиону и прибежать ещё раз к ней, если Иллофиллион даст для больного что-либо облегчающее.
Мы повидали сестру Александру, и она познакомила нас с сиделкой, которой она поручила ухаживать за Игоро; вместе с ней мы поспешили обратно. Во время моего разговора с Алдаз Бронский не спускал с неё глаз, и лицо его выражало нескрываемое восхищение. Взглянув на него после того, как мы вошли в лес, где я снова ожидал услышать его увлекательные рассказы, я увидел печальное, углублённое в себя лицо совсем нового человека. С ним произошла полная метаморфоза. На лице его отражалось какое-то мудрое спокойствие, нечто похожее на то выражение, которое я часто подмечал на лице брата Николая. Но на лице Бронского эта мудрость носила сейчас печать скорби.
Его высокий лоб прорезала морщина, глаза точно не видели ничего окружающего, губы были плотно сжаты, как будто бы он решал новую, внезапно вставшую перед ним проблему. Я не посмел нарушить его сосредоточенности и даже старался идти медленно и бесшумно, чтобы не мешать его мыслям. Я представлял себе, что именно таким мудрецом бывает Бронский, когда обдумывает наедине свои роли. Уже почти на опушке леса он вдруг глубоко вздохнул, провёл рукой по лицу и волосам и улыбнулся мне.
– Я так далеко был сейчас, Лёвушка. Иногда моя фантазия уносит меня от действительности, я впадаю в какую-то прострацию и рисую себе прошлое тех образов или людей, которых мне надо изобразить на сцене, или же тех живых людей, которые произвели на меня глубокое впечатление. Прав я или нет в своих сценических образах – о том судить людям, так или иначе воспринимающим созданные мною образы. Но самое странное в игре моего воображения – это то, что в реальном прошлом живых людей,