ее – и тут он отмер, в ужасе и неверии уставился на меня с открытым ртом.
– Пошли к отцу. – Он ухватил запястье.
– Нет! – вопила я, пинаясь и силясь свободной рукой расцепить длинные пальцы брата. Кровь кропила землю за нами и ручейком сочилась под его хватку.
Я уперлась ногами, схватилась за столб, но тщетно: меня неумолимо волокли навстречу приговору и каре.
Я мало что запомнила. Сознание опять забилось в излюбленный уголок, и я впала в ступор. Отец с влажными глазами отчитывал меня, спрашивал, почему и зачем, а мама жалась к стене, не в силах унять слез.
Он кричал, за что я так с ним, как могла ранить всю семью. Да и что подумают соседи?
Уняв истерику, отец прибег к мольбам. Упрашивал вернуться ту нежную и невинную любимую Далилу. Как хочется исполнить их желание. Как хочется стать прежней, кем была до этой безумной поры.
Фредерик в углу виновато приобнял себя за плечо и теперь уже сам избегал моего взгляда.
На ночь меня заперли в комнате – зализывать раны. Кровь запеклась, намечая два новых рубца. Бен и Фредерик спали в другой комнате, а мне было велено думать о своем поведении. Вдобавок отец оставил Каселуду – учение Владык – однако я не нашла сил даже открыть ее и покорилась усталости.
Я смежила веки, призывая сладостное забвение, где ждет Перри, где на несколько часов можно притвориться, что все хорошо.
По щекам скатились слезы, подбородок затрясся. Я тихо всхлипнула.
Как хочется сбежать от этой безысходности в прошлое, где жизнь еще не отравлена бесконечной осенью на душе.
Как хочется умереть.
Перри так и не явился той ночью. Зато наутро по мою душу явились совсем уж нежданные гости – стражники.
Глава девятнадцатая
Далила
Ущербная ветвь одиноко взрастет Там, где смерти заронено семя. Врага помяни и сорви с нее плод, Дабы с ним разделить одно бремя.
То утро ничем не отличалось от остальных. Встать с кровати было так же адски трудно: кости залиты свинцом, простыня, как налипшая грязь, сковывает движения. На грудь тяжко давит, а внутри бурлит осточертевшая скорбь, желая излиться плачем, но пробиться ей не дает ком в горле.
Я уперла глаза, эти два замызганных окна в вышине над моей душой, в крышу из соломы и грязи.
Семья объявила мне бойкот. Бен и тот меня сторонился, хотя явно не понимал, в чем дело.
По всему казалось, родители хотят так меня проучить. Или, может, еще не созрели для утешений. Наверняка все сразу.
Во дворе вдруг поднялся переполох. Я даже отвернулась от стенки: часть меня порывалась встать и посмотреть. Что-то стряслось – что-то нехорошее. Маме плохо?
Воли хватило лишь дернуть указательным пальцем. Глаза еле-еле хлопали. Я словно чужая в своем теле, зритель, а подлинная Далила кричит, беснуется в груди, но слишком тихо, и мышцам, скелету не услышать ее приказов.
Голоса за окном нарастали, переругивались. Отец кричал. Мать умоляла. На звуке хлесткого шлепка я вздрогнула.
Мама