Анна проснулась наутро, после его слов о Карле, и поняла, что не может жить и умирает. А потом вечером, в темноте лаборатории, когда они целовались, она вспомнила, как вспомнила утром его слова о привлекательности Карлы, и начала вновь умирать. У неё тихо полились слезы ручьем – Cry Me A River – ведь никогда при нем не плакала!
Эрик почувствовал губами ее слеза на одном глазу, потом на другом, стал целовать.
– Как же так, я была с тобой, я твоя любимая и любовница, а ты говоришь, я не привлекательна для тебя.
– O нет, ты всегда была для меня очень-очень, – страстно шептал Эрик.
И последняя неделя Эрика в аспирантуре лаборатории. Неделя безумия, любви к ней и тоски из-за разрыва с лабораторией и с ней. И две их ночи впервые до утра, впервые подряд, в апреле. И все. Навсегда:
– Я не могу жениться на тебе. И не могу быть с тобой еще год, вдруг ты захочешь еще.
И затем разрыв, уже ее, уже до конца. И горе, такое глубокое. Такая тоска. На миг показалось:
– Зачем жить? Надо. Но зачем? Без него?
Долгий путь через эту тоску, по нему, по ним вместе. Такую тоску, что Анна даже не могла делать электроды, это его место, куда он ее поставил. И она помнит день, когда выбросила все пустые коробки с верхних шкафов их комнаты – общего с ним дома, как ощущалось тогда, которые Эрик собирал. Коробку, которые помнили его слова. И все о них. Их обряд прощания на ночь. Их обряд, как они говорили «спасибо», или как хвалили друг друга, «молодец!» – в основном Эрик хвалил Анну и с поцелуем. Ощущение от него как бы быть в детстве, с отцом. И его злость, потом, после апреля до июня, – «Я не отец тебе!»
И только открытые операции на мозге крыс, которую – только! – не он учил делать, и не больно только это. Ощущение, что все пропитано им, все получено из его рук. И робкие приходы Эрика к ней в лабу. Частые, но тогда, из-за мучительных ожиданий, – редкие. Долгий путь горя. Но ушел не к кому-то, и помнил, и любил ее – она знала! Это было чистое горе, без унижения и потери себя. Ничего не сделал, что было бы ей больно.
Анна помнит, как шла по улице осеннего – мой сезон! – Вашингтона на утреннее заседание Конференции, и вдруг тихо, крепко-крепко мысль:
Мы с ним навеки! Я с ним навеки! Хотя расстались и ничего не будет больше. Но я с ним навеки.
И это была спокойная, тихая мысль. Без трагедии. Как тихое счастье всего ее пребывания в Вашингтоне. И потом, после Вашингтона, в ресторане – с ним и завлабом Джоном Вейдером, после шести месяцев разрыва, его слова, робкие и прерванные им, о ее сломанной сережке. Анна, накануне в Вашингтоне, говорила любимой подруге Нэнси Барр:
– Он мне ее всегда чинил. Теперь, когда его нет, то и чинить не буду. Раз одна, то и буду ходить в сломанной!
И Эрик заметил! И смутился, что заметил. Помнит…
В конце мая нового 1998 года Анна видела Эрика в последний раз. Не его. Не они простились. А просто общий прощальный ленч для всей лаборатории.
С ней не поговорил, просто общий глупый трёп. Ничего ему не сказала, но отметила, что Эрик все также очень привлекателен для нее. Повадка,