возвышался. Слева – территория санатория. Она тоже начиналась выше уровня дороги, но затем постепенно переходила в низинку. На этой низинке она увидела сейчас настоящие, деревянные, те, 1956-го постройки, домики санаторных корпусов! Они были сохранены и приведены в полный порядок! Сколько раз она заходила туда вместе с отцом! А здесь был гараж!
«Боже мой! Они сохранили все это! Они не снесли и не застроили всю эту красоту современной серой массой камня! Кажется, им хватило того, чего они понастроили здесь в шестидесятые-семидесятые – совсем не прибалтийские, а хрущевские дома! Какое счастье для меня, что я снова все это вижу! А я думала, что ничего этого уже не увижу. Спасибо литовцам. Сохранили».
То, что она увидела, так обрадовало ее, что она как-то сразу успокоилась – здесь, в ее любимом городе, на первый взгляд ничего не изменилось. Так и есть: перед центральным зданием санатория, как и прежде каждую весну, рабочие санатория лопатами разбрасывают по газонам чернозем, привезенный машиной и сваленный в небольшие кучи; двое мужчин из администрации, судя по их костюмам и манере поведения, наблюдают за их работой, изредка давая указания.
Парк лечебной физкультуры. Спуск к старому каскаду.
Они готовились к очередному курортному сезону.
А возле паребрика тротуара, вдоль всей его длинны перед зданием и газонами, стояли припаркованные автомобили. Больше десятка – значит, изменения в городке определенно все же произошли: здесь перестали парковать велосипеды – их заменили автомобили и в гораздо большем количестве, чем раньше парковалось велосипедов. И вместо проезжей части, на ее прежнем месте, появилась пешеходная зона.
Все-таки, изменения были…
Итак, она приехала сюда.
Что же было дальше?
А дальше было то, что устроилась она на житье в санатории, приняла душ в номере, привела себя в порядок и вышла на улицу.
***
Леса… Леса… Белоруссии. Литвы…
На экране телевизора мелькали густые заросли. Хотелось что-то написать. Но что? О чем? Вот уже почти год она не притрагивалась ни к бумаге, ни к клавиатуре компьютера. Нечего было писать. Никто ее душой не руководил все это время. Для того, чтобы что-то высказать. А ведь было что. Но вот никто не руководил, никто не водил ее рукой по бумаге…
…Стоило ей затронуть только один, всего лишь один кусочек своих воспоминаний…
Стоило ей только сделать это, как целая бездна собственных чувств открылась перед ней. И все это, то, что открылось, было настолько личным, что она не могла заставить себя сесть и писать обо всем этом на компьютере. Слишком сухим и педантичным казался он ей сейчас. Одной лишь ручке и бумаге могла она сейчас доверить свои воспоминания, свои чувства, свои сокровенные открытия. Это было настолько личным, почти интимным для нее, но одновременно – и так стремившимся выразить себя вовне, – что в эту душную