решать: не отнять ли мне руку. А оно мне надо?
Сначала лечили в Питере в хорошем госпитале, потом в Ставрополь поехал долечиваться. Короче, меня ладненько нацбатовцы уцепили. Вот, видишь?
Терлеев задрал правый рукав. Глазырин увидел длинный бугристый рубец в розовой окантовке, тянувшийся вдоль всего предплечья.
– Мне стало лучше, и я, наконец, позвонил матери. Она взяла трубку и не сразу могла слово выговорить, не знала, что я в госпитале, почти совсем рядом. Было слышно, как она сильно переживает. Я ей сказал, что немного поскользнулся и упал. Она очень обрадовалась. А потом всё равно отказалась верить. Настаивала, что я обманываю ее. Хотела, чтобы признался, что нахожусь в плену или лежу без ног. Велела позвонить ей по видео. Но этого не получилось. Вскоре я добрался до дома, отправили, значит, в отпуск ровно на восемнадцать дней.
Все были рады, когда я приехал. Мать встречала меня со слезами. Обнимала, целовала. Даже с истерикой – и слёзы, и радость. Девушка моя тоже плакала. Долго не хотела отпускать от себя, ходила везде со мной, как привязанная. Куда я – туда и она. Призналась, что до этого начала уже уверовать, будто я погиб или бросил её… Вот такой жизненный оборот, Володя.
В своем длинном рассказе, похожем на исповедь, Терлеев рассказал, что почти всё своё время проводил с родными и с подругой, но тайно ждал, что в назначенный срок будет новая отправка. Только об этом никому ни единого слова.
– На новости в интернете сознательно не натыкался. И телевизор не смотрел. Знал, если придет время, все новости узнаю от источников. В наши дни интернет, я тебе доложу – зло.
– Ты искренне хотел вернуться туда? Все ж-таки не Сочи…
Терлеев знал, что имел в виду Глазырин под словом «туда». Туда, значит, в район проведения СВО. А для него – на передовую. Поэтому ответил просто:
– И не только из-за обещания, которое дал товарищам, да и не потому, что хотел получить адреналин. Привыкаешь быстро ко всему. Я к войне привык, стал считать её образом жизни… В России, когда приехал на излечение, даже порой страшнее было – тишина пугала. Я, понимаешь, в каждом порыве туда снова стремился, потому что люди там настоящие. Там человека, которого ты знаешь совсем недолго, можешь назвать настоящим другом. А это для меня очень важно.
И опять долго смотрел в выбранную им точку на носке своего берца.
– Еду помогать пацанам. Нашим пацанам. Они там с начала спецоперации. Многие устали. Но долг есть долг. И еще меня, Володя, грызет давняя печалька…
Терлеев глубоко вздохнул и начал излагать то, что его сильно мучило.
– Для кого-то это, может, смешная лирика, а для меня почти дело жизни… Понимаешь, в Херсоне у матери родители похоронены. Мои дед с бабушкой лежат на Камышанском кладбище, есть там такое. Мать, как окончила институт, так и оторвалась от родителей. Потом замуж вышла, позже я родился… Дед мой великим человеком был, орденоносный ветеран войны, кавалер двух орденов Славы, лично расписался на рейхстаге. С бабушкой в конце