такой-то. Если бы ему была поручена осада крепостей в Армении, ему бы мог позавидовать сам Корбулон!»[18] Но пока он произносит эту речь, его руки и пальцы двигаются вверх и вниз и передают следующее сообщение: «Этот человек справа от меня всегда во все вмешивается, не вздумай следовать его указаниям. Если он прикажет тебе сделать какую-нибудь глупость, не возражай, но и не выполняй. Я сам тебе скажу, что к чему».
Мне надо было учить по двадцать знаков этого языка немых в день. Но это было только начало. Потом дело дошло до тридцати, сорока и даже пятидесяти. Что с вами такое случилось? Вы до сих пор не в состоянии передать под-роб-ней-шее сообщение на пороховой склад? Как же мы будем снабжать артиллерию? И именно сейчас, когда снаряды на исходе? Оплеуха! Проснитесь! В поле! В Сферический зал!
Мне думается, что подобное сочетание физических и умственных усилий, систематическое и беспрерывное, – самый верный способ покончить с человеком. В любой час и в любую минуту, даже когда глаза мои закрывались, я должен был оставаться начеку. Подзатыльник! Идите обратно в Сферический зал, вы все еще крот! Кандидат Сувирия, видеть не так уж сложно, когда вы этому научитесь?! В поле! Allez! Allez! И так день за днем, снова и снова.
5
Первые месяцы в Базоше вспоминаются мне кошмаром, в который я погружался, открывая глаза на рассвете, – не могу найти лучшего определения. Может быть, вы спросите, как мне удалось все это выдержать? Отвечаю: идеальное средство, которое позволяет выносить невыносимое, – смесь в равных пропорциях любви и страха.
Боялся я, как вы сами прекрасно понимаете, моего папашу. Этот человек честно выполнял отцовские функции, но у меня никогда не создавалось впечатления, что он обращался со мной как с сыном. В детстве его присутствие внушало мне ужас, и я безмерно радовался, когда торговые дела отправляли его в путешествие по Средиземному морю. Справедливости ради скажу, что позже я понял, почему старик всегда был столь беспросветно мрачен, и стал вспоминать о нем с большей нежностью.
Перет (чуть позже я о нем расскажу) говорил мне, что ему никогда не доводилось видеть мужчину, который был бы так сильно влюблен в женщину, как мой отец в мою мать. Поверить в это стоило большого труда: при мне этот человек пребывал лишь в двух расположениях духа – он бывал или просто зол, или зверски свиреп. Сдвинутые брови, сжатые губы и всклокоченная борода – я его помню таким, вечно погруженным в свои мысли, не имевшие никакого отношения к жизни нашего дома. Чаще всего мне вспоминается это лицо в полумраке комнаты, когда мы вдвоем ужинали при свете одной-единственной жалкой свечки. Папаша был таким скупердяем, что экономил даже на воске.
Жизнь для него закончилась с моим появлением на свет, но вовсе не из-за меня, а потому что его жена умерла родами. Он так и не смог ее забыть, и горечь потери легла тяжелым грузом в его душе, превратилась в опухоль, которая всегда давала о себе знать. Чтобы не пропасть окончательно, он с головой ушел в свои торговые дела.
Барселона