узким фасадом, что над лавкой могли расположиться только две комнатки, и еще одну устроили на третьем этаже, где жили мы с Викером. Над нами на чердаке спали наши служанки. Лежа в постели, я слышал, как девушки ворочаются и шепчутся меж собой, но так тихо, что слов не разобрать. Порой Викер поднимался наверх, и тогда сверху доносился ритмичный скрип кровати. Однажды, спустя где-то половину часа после своего подъема на чердак Викер спустился вниз, держа в руках уже изрядно оплывшую сальную свечу.
Я часто вспоминаю ту ночь.
– А ну-ка, за мной братец! – Викер хохочет и мотает головой в сторону лесенки.
Сердце мое бешено колотится. Я, в нижней рубахе, босиком, следую за братом наверх.
Здесь стоит сказать, что помещение это под скатами крыши довольно просторное, но жалкое и убогое до слез: две койки, меж ними широкий проход, под чердачным оконцем – два сундучка, на них еще две сальных свечи. Справа в койке Нара – круглолицая, грудастая, вся такая мягкая, в ямочках. Сейчас она нагая и прячется под грязноватым одеялом. На сальных волосах нелепый сборчатый чепчик. Викер прыгает к ней в койку, лапает за длинные похожие на белые сосиски груди.
– Ну, чего ждешь? – хмыкает Викер. – Вторая киска твоя.
Он кивает на соседнюю койку, где, натянув одеяло до самого подбородка, сидит наша вторая служанка – худая большеротая Кася. Она улыбается, и сдвигается к стене на своей узкой лежанке, пытаясь освободить больше места. Я возбужден, хочу, жажду очутиться рядом с нею, но не могу, мои босые ноги как будто прилипают к доскам чердачного пола.
Стою, не двигаюсь.
– Ну че ты, давай, она все сделает, она умеет, – ободряет меня Викер.
Я кидаюсь вон из спальни, в темноте, без свечи, оставшейся там, наверху, спотыкаюсь и кубарем скатываюсь вниз. Больно стукаюсь головой. Кричу. А сверху доносится хохот.
На другой день я вытащил из своего тайника серебряную монету, что подарил мне дед перед смертью, и стал выжидать, когда Кася поднимется к себе на чердак. Она всегда уходила наверх в полдень, чтобы в одиночку съесть кусок хлеба с сыром или творогом и запить стаканом теплой воды. Потому что служанок на кухне мы кормили только один раз в день, вечером. Мне всегда было жаль худенькую Касю, и я подсовывал ей лишний кусочек хлеба или сыра во время вечерней совместной трапезы. Когда я глядел на ее худые плечи, у меня под грудиной сводило от терпкой жалости к худышке.
Ну вот, время, она поднимается. Скрипят ступени. Я проскальзываю за нею наверх бесшумно – так мне кажется. Во всяком случае, я почти уверен, что двигаюсь, будто миракль магика. Мысленно я уже там наверху, протягиваю руки, глажу девушку по голове, готов всю нежность – там внутри томительно тягуче застывшую – излить на ее жалкую головенку. Захожу. Она сидит на маленькой табуретке рядом со своим сундуком, пьет из глиняной кружки воду с какими-то травами (пахнет приятно) и жует хлеб. Жует медленно, глядя прямо перед собой. Опять у меня внутри все стягивается в узел. Она поднимает голову,