(и считались буржуями – у нас было две комнаты). Кроме нас там обитало ещё пять семей. На общей кухне всегда что-то шкварчало, у каждого – свой столик, своя плита. Туалет – один на всех.
М.Ш.: И телефон тоже один на всех. Аппарат висел в коридоре. Я до сих пор помню его номер: Г47481.
Н.Б.: Когда я в первый раз пришла к Шуре домой в коммуналку, он не знал, чем меня поразить, и встал на голову. На нём были клетчатые брюки, которые он потом ещё долго носил (они назывались у нас клоунскими). Больше на голове он не стоял. Во всяком случае, при мне.
А.Ш.: Дальше я уже иногда и на ногах не стоял, но сейчас не об этом.
Н.Б.: В общей сложности в квартире жили человек семнадцать: нас трое и родители Шуры, две интеллигентные дамы, женщина с сыном, семья геологов, семья истопника и художник с женой.
А.Ш.: Это был художник-пейзажист Липкин, непризнанный. Однажды я проник в его комнату. К окну вёл узкий проходик. У окна стоял мольберт, чуть левее – стол с незамысловатой едой, за которым сидела жена. Ещё была тоненькая коечка, где они как-то умещались вдвоём. Они занимали большую, 20-метровую, комнату, но жили на трёх квадратных метрах, а на остальных 17-ти жили его картины – огромные полотна – и библиотека с книгами по искусствоведению. Он говорил: «Мои работы – для будущего, потомки оценят». Хотя я потом ни в Лувре, ни в Музее Гуггенхайма не видел работ Липкина. Когда художник умер, вдова стала разгребать комнату. А у нас в сортире, как всегда в те времена, на большой гвоздь были нанизаны обрывки газет для известной процедуры. И вдруг она вышла из своей комнаты с альбомом «Итальянские художники эпохи Возрождения», изданным на тончайшей бумаге. Она сняла газеты, проткнула гвоздём обложку раскрытого альбома, и итальянское Возрождение повисло, как календарь. Человек приходил, отрывал Тинторетто, читал, употреблял и переходил к Боттичелли.
Н.Б.: Все наши соседи были мирными, и только Васька-истопник, вечно чёрный от угля, был пьяницей и антисемитом. Но его жена, работавшая уборщицей, нам помогала – водила Мишу на бульвар гулять. Моя свекровь платила ей за уборку всей нашей коммуналки, и поэтому никогда не было обид, что кто-то за собой не убрал.
А.Ш.: Интриги в коммуналке были, но в основном безобидные.
М.Ш.: Я из своего детства помню только одну разборку на национальной почве. Причём обозвали не меня, как можно было бы подумать, а, наоборот, оказывается, оскорбил я. Мама соседского мальчика привела меня со скандалом к родителям за то, что я её русскому сыну постоянно говорил «не жидись».
– Да вы на себя посмотрите! – орала она.
А я, не подозревая о происхождении этого слова, употреблял его в значении «не жадничай».
Никаких тягот, связанных с коммуналкой, я не испытывал. Никто у нас не запирал на замок от соседей кастрюли с борщом и не держал холодильник на велосипедной цепи. Я ходил к соседям в гости, играл в футбол в огромном коридоре.
А.Ш.: Когда мы в детстве, пропуская уроки в школе, играли в футбол во дворе, воротами служили два портфеля,