него?
Он хотел было вернуть подарок и даже вытянул руку, шнурок повис над пропастью, но мост начал рушится, и Рае отпрыгнул на шаг, а потом еще на один, пока не оказался на противоположном берегу.
– Как младенец, – сказал человек, но Рае его не расслышал.
Белый огонь в реке вспыхнул, отгородив их друг от друга, и резко набрал цвет, пришедший из глубины и окрасивший пламя кровью. Горизонт просиял, приподняв темный купол ночи, и солнце-язык высунулось из приоткрывшейся пасти.
Прогул
Рае только одному удивлялся, почему не спросил, как зовут человека, вручившего ему столь тревожный дар? Он сжимал в кулаке заветную раковину, как будто напевавшую тихую мелодию, которую можно услышать лишь кожей, впитав ее через поры.
Никто не заметил его ночного отсутствия: и Танра, и Радмин одинаково возмущенно уставились на послушника, явившегося вовсе не оттуда, откуда ему надлежало явиться.
– Ты где был? – строго спросил Радмин, вдруг до него снизошедший.
– Гулял, – пробурчал Рае и спокойно уселся за стол, чувствуя себя в полном праве распоряжаться ничтожным своим: сном и пищей.
Наставник буравил его взглядом, в то время как послушник предпочел не смотреть на колдуна и не разговаривать с ним, а занять рот чем-то более важным – он потянулся к еще дымящейся золотой лепешке. Но Танра щелкнула его ладонью по пальцам.
– Сначала каша!
– Фу, гадость, – Рае обиженно отдернул руку.
– Ну тогда – голод.
Желудок жалобно пропищал и прилип к позвоночнику, испрашивая у того защиты и понимания. Рае отослал в пустое нутро телеграмму из кислой слюны и принялся тоскливо проворачивать ложку в разваренных желтых крупицах, но, отправив пшено в рот, очень приободрился: либо стряпня Танры сказочно хороша, либо Рае недооценил свой голод. Мама вот совсем не умела готовить. Каши у нее, из чего бы она не варила их, вечно слипались в склизкие комочки, по вкусу и консистенции напоминавшие теплых слизней, а деревянные пироги, испеченные не с точным соблюдением рецепта, но по велению души, стучали о столешницу не хуже тарелок. Он отложил ложку, почувствовав, что своим восторгом перед чужой стряпней предает маму: продает – за кусок, проедает – как крыса.
– Так не нравится каша? Ну ешь тогда хлеб, что с тобой сделаешь? – смирилась Танра.
Радан отодвинул тарелку и, поднявшись из-за стола, собрался было уйти к себе, немало удивив – второй раз за утро – своих надзирателей, но внезапно спросил:
– Я могу увидеть маму?
– Ты ее еще помнишь? – искренне огорчилась Танра, всплеснула руками и почти упала на стул.
Радмин нахмурился, глаза его сузились, словно колдун поменял сверло во внутреннем буре на более тонкое.
– Ответь мне! – потребовал Радан у наставника.
– Даже если ты помнишь ее, что весьма странно, она не помнит тебя, – сообщил колдун.
– Ты врешь! – вскипел Радан, испугавшись, что это правда.
– Успокойся, Рае. Я надеялся, что мы все решили.
– Радан, мое имя Радан! – твердо выговорил послушник