Днем я кто? Бедняк. Днем у меня ничего, кроме избы и кладбища, нет. А ночью? Ночью я богатей. Похлеще Маркуса Фрадкина и братьев Спиваков.
Рахмиэл спустил штанину, добрел до стола, взял колотушку.
– Слушаешь и небось думаешь: дурак.
– Слушаю, но не думаю, – сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.
– У нас в роду все дураки были. Все до девятого колена. И дед, и прадед, и прапрадед, царствие им небесное. Как дураки работали, как дураки любили, как дураки Богу молились. Я, бывало, прибегал домой и жаловался деду: «Все меня дураком обзывают!» – «А ты, Рахмиэл, гордись! Лучшее звание на земле не царь, не генерал, не купец, а дурак. Гордись! До ушей Господа доходят только слезы и молитвы дураков потому, что Бог и есть верховный дурак, он умных не любит!»
– Что верно, то верно, – поддержал Рахмиэла жилец. – Умные ни во что не верят.
– Вера – хлеб дураков, – сказал Рахмиэл и прижал к груди колотушку.
– Хочешь, – неожиданно предложил тот, кто назвался его пасынком Ароном, – я за тебя постучу колотушкой, пока твоя нога образумится?
– Думаешь, образумится?
– Конечно. Она просто умаялась. Ей отдых нужен. Покой.
– Шелковые чулки и дрожки? – насмешливо произнес Рахмиэл. – Не будет дрожек. Не будет. Промчались мимо. И потом – урядник не позволит.
– Почему?
– Кто же чужаку колотушку доверит?
– Никто и знать не будет. Какая разница, кто стучит – ты или я? Урядник все равно по ночам дрыхнет. Хочешь, я и хромым прикинусь, и старым?..
– Урядник не позволит, – нетвердо возразил Рахмиэл.
– Дай мне колотушку.
– А ты хоть знаешь, как под утро ко сну клонит? Заснешь – тебя и сцапают.
– Не засну.
– Только почувствую, бывало, что ко сну клонит, сразу и начинаю…
– Что?
– Говорить, – сказал Рахмиэл. – У тебя есть с кем по ночам говорить?
– Есть.
– Лучше всего с мертвыми. Их больше, чем живых. Только у меня одного их целая дюжина. А у тебя мертвые есть?
– Мать… братья… сестры… сын Исроэл…
– Вот и хорошо. Мать, даже мертвая, уснуть не даст. Можно и с дураками. Дураков еще больше, чем мертвых. Только кликни – тут же сбегутся.
– Дай колотушку и ложись, – сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.
– До ночи еще далеко, – заметил Рахмиэл. – Выйдешь, когда стемнеет, спустишься по косогору к рыночной площади, повернешь направо и возле дома Маркуса Фрадкина с божьей помощью начнешь… Только очень тихо… Маркус Фрадкин не любит, когда громко стучат. Однажды он даже пожаловался уряднику. Тот подошел ко мне и сказал: «Почему ты, дед, под Фрадкиными окнами гремишь?» – «Для меня все окна одинаковы, господин урядник», – ответил я. «Чтоб больше под Фрадкиными окнами не гремел. Понял, дед?» Но я не послушался. Стучу, стучу, стучу. Пусть знает: колотушка для всех одинаковая… для тех, кто спит, и для тех, кто бодрствует.
Рахмиэл откашлялся и продолжал:
– Рабби Ури, тот наоборот. Любит, когда во всю громыхаешь. Иногда он распахивает окно и требует: