Богу, слава Богу, – придя из школы, на чистейшем русском языке запричитала мама.
– Слава-то слава, – нахмурилась Харина. – Но одной вдовой в кишлаке станет больше. Кто знает, может она и вдовствовать долго не будет. Не сидеть же ей бобылкой и до старости ждать, когда ее ненаглядного выпустят. Это, милая, только в могилу в одиночку ложатся, а в постель…
Анна Пантелеймоновна зыркнула на меня, на Зойку и, недоговорив, распахнула окно во двор. В комнату с вершин Ала-Тау ворвался ошалелый ветер, пахнущий свежим снегом.
– Ей, сироте, когда-то Кайербека в мужья прочили, – сказала хозяйка. – Но Гюльнара уперлась, и ни в какую: «Скорей руки на себя наложу, чем замуж за нагайку!..» Вот я и думаю: не он ли, паскудник, из мести это все подстроил? Кайербек на все способен… Жалко Гюльнару… Всех баб жалко. На сотни километров вокруг ни одного стоящего мужика. Одни сморчки. Стыдно вымолвить – кобылицам на лугу завидуешь… – И засмеялась.
Засмеялась и мама, но от этого безутешного смеха, как от порывов высокогорного ветра, в комнате стало вдруг зябко. Хозяйка вобрала голову в плечи, словно та ей сильно мешала, и, забарабанив костяшками пальцев по столу, тихо процедила:
– Затопим-ка, Женечка, баньку и попаримся сегодня в охотку, отдубасим веничками друг дружку по всем местам – глядишь, плоть и уймется…
Я не вмешивался в их разговор, но внезапно, как стог сена из тумана, выплыли частокол на Бахытовом подворье; старый охотник с козьей ножкой во рту; жалкий, заискивающий Шамиль; молчаливый Левка, дожидающийся приговора лекаря и хироманта Иржи Кареловича Прохазки; отполированный рысак, бьющий копытом о землю, поросшую жесткой, негнущейся травой; спор про врагов народа… Неужели, мелькнуло у меня в голове, старик все рассказал Кайербеку? А Кайербек?..
– Пойдешь, Гриша, в водоносы! – вторглась в мои сумбурные раздумья хозяйка. – Воду всегда Ванюша носил – коромысла на плечи, и ать-два – к колодцу и в баньку, к колодцу и в баньку… Сколько ведер он на своем горбу перетаскал – целую реку!..
– Пойду, – сказал я, решив честно отработать за офицерские сапоги.
Весь вечер я послушно, даже с некоторым удовольствием, щекочущим самолюбие, таскал из колодца воду – правда, не по полному, до краев, ведру, как Иван Харин, а только по половинке. Когда Анна Пантелеймоновна и мама кончили мыться, я уже лежал в постели, но никак не мог уснуть. Впервые в жизни я, кажется, обиделся на Бога – обиделся за Розалию Соломоновну, почти прикованную к постели; за Гюльнару Садыковну, ставшую еще одной вдовой в кишлаке; за изгнанника-чеченца Шамиля; за бывшего служащего Виленского колониального банка Арона Ициковича Гринблата, день-деньской корпящего над дремучими колхозными бумагами; за погибшего в первые дни войны в Литве Ивана Харина; за моего отца, пропавшего без вести. Обида моя на Него росла, и я приходил в ужас при мысли, что вот-вот Он о ней узнает и сам на меня обидится. А как говорили в нашем местечке старики, на кого обидится Бог, тому не позавидуешь.
Сон все