достигло своего апогея. Где все всё понимали, но никто ничего не мог уже больше поделать. Не следить за происходящим не было никакой возможности, ХХ Х ХХХХХХХХХХХ Х ХХХХХХХХ ХХХХХХ, ХХХХХХХХХХХХХХХ ХХХХ ХХХХХХХХ ХХХХХХХХХХХ ХХХХХХ, ХХХХХХХ ХХХ ХХ ХХХХ ХХХ.
Потом… Это было уже далеко после, но почему-то вспомнилось именно теперь, а, если, так, то пусть хоть и не по праву – останется здесь. Потом пришла волна каких-то нелепых, и не к месту, хоть и совершенно искренних извинений с одной стороны. Но схлынув эта волна обнажала горький оскал, не терпящих возражений, обид и непонимания с другой, затем всё это повторялось снова и снова, как после шторма, выбрасывая на берег грязь, водоросли и раздувшиеся тела потерпевших крушение. И так продолжалось вновь и вновь, по восходящей, пока не начинало обесцениваться и запоздалые извинения, и неминуемо зарубцевавшаяся горечь непрощения.
Кто-то выходил с нарисованным наспех плакатом ХХХХ ХХХХХХХ Х ХХХХХХХХХХ ХХ ХХХХХ ХХХХХ ХХХХХХХХХХХХХХ ХХХХХХХХХ ХХХХХХХ ХХХХХХХХХ ХХХХХХ. Их тотчас уводили куда-то, и они пропадали Х ХХХХХХХ ХХХХХ ХХХХХХХ ХХХХХ ХХХХХХХХХ, как куски сахара в бездонном стакане вечно не выспавшегося проводника.
Одна очень интеллигентно и робко выглядевшая пожилая художница выносила на улицу свои картины, на которых голуби и оливковые ветви и так уже… ХХХХХХХХХ ХХ ХХХХ ХХХХ, Х ХХХ ХХХ Х ХХХХХ…. ХХХХХ, ХХХХХХ ХХХХХХХ Х ХХХХХХХХХХ ХХХХХХ ХХХХХХХ ХХХ ХХХХХ ХХХХ Х ХХХХХХХХ ХХХХХХХХХХХ ХХХХХ. ХХХХХХХ ХХХХХХХХХХ ХХХХХХ ХХХХХХ, ХХХХХХХ ХХХХХ.
То, что пытались сделать эти люди, было неимоверно трогательно. Но… и не более того. Это был абсолютный максимум и этого города, и этой части хранимой по чьему-то явному недосмотру вселенной. Всем хотелось, чтобы все это уже поскорее закончилось, чтобы что-то случилось, что-то хорошее, что-то, что могло бы остановить этот вал Знаков. Случалось… Но случалась почему-то только одна какая-то хрень…
Шло время, и привычка жить ожидаемо брала верх – приходилось начинать улыбаться, продолжать любить и пытаться как-то заработать на оба эти развлечения. Невозможно было постоянно носить на своем челе скорбь всего угнетенного тысячелетиями еврейского народа и, многозначительно насупив брови, встречаться пылающим взглядом с таким же скорбящим. Переживания, сочувствие и внутренняя неспособность мириться с несправедливостью остались, но переместились куда-то вглубь, под очень гибкие сегменты позвоночника, подальше от продолжавшей набирать обороты повседневности. И уже нельзя было определить точно, заглядывая собеседнику в глаза или даже разговаривая с ним, с кем он или против кого… такой же он воин духа, как ты, или…
Классика жанра:
– Не все так однозначно…
– Наша правда врагу глаза колет…
И тут уже вступает внутренний диалог про Мы и Они.
ХХХХ
– ХХХХ ХХХХХХХХХ, —
ХХ:
– ХХ ХХХХХХХХХХ ХХХХХХХХ.
Х ХХ,