пол до того, как Цынга понял, что за суета началась. Его Рэм без усилий отбросил от Вари к оконной решетке и приложил лбом. А потом схватил притихшую от ужаса Варю за руку и потащил по лестнице.
– Беги! – крикнул ей и подтолкнул в спину.
Варя, умница такая, рванула со скоростью света. Рэм за ней. Дрожащими руками отпер бабкину дверь, захлопнул за собой и уставился в глазок. Толик появился на площадке минут через пять, он уже отряхнулся, только кровь еще капала с разбитого носа. За ним тащился Цынга, матерился чуть слышно, держась за раскроенный об решетку лоб. Они остановились напротив двери. Рэм задержал дыхание. В голове отчаянно метались варианты спасения, но ни один, кроме как выйти в подъезд и рухнуть в ноги Толика, моля о пощаде, не подходил. Но какая тут пощада, если Толик подошел вплотную, посмотрел в глазок, прекрасно понимая, что Рэм стоит напротив, помолчал немного, ухмыльнулся и спокойно пошел вниз.
В кармане зажужжал телефон. Руки не слушались. Сообщение открылось с пятого раза.
«Дома, – писала Варя. – Спасибо».
И откуда только номер взяла, дура несчастная?
Об этом Рэм спросил ее, пока шли из палисадника к дому. Больше говорить было не о чем. В полицию она пойдет, а он – нет. Но за это Толик оторвет ноги обоим. Вот такая жизненная несправедливость. Живи с этим, Ромочка, как хочешь. Благо, недолго осталось.
– Откуда номер мой взяла?
Обращение «дура несчастная» он опустил из уважения к слабому полу.
– Бабушка твоя дала, – ответила Варя, замялась, но договорила: – Если с ней вдруг что, сказала, чтобы тебе звонили.
В горле затвердел комок, Рэм сглотнул его, нервно подумал, что совсем раскис, а надо бы собраться. Впереди маячил разговор с Толиком. Непростой такой разговор. Варя шла рядом, легко подстраиваясь под его шаг. Посматривала искоса, но ничего не говорила. На свету все ее ссадины и синяки проступили сквозь слой пудры, она знала это, но не прятала их. Только поджимала распухшие губы. Все возможные сценарии повинной, которые Рэм сочинял по дороге, спотыкались об ее молчаливую решительность. Зато вскипала злость, горчила в горле полынной памятью.
Черт. Черт. Черт. Да, мам, не чертить. Да, не чертить, мам. Только ведь убьют, не образно говоря, а очень даже реально. Скрутят за гаражами, воткнут между ребер узкое лезвие, повалят в грязь, а пока будешь исходить кровью, соплями и мочой, станут методично бить – тяжелыми ботинками в мягкое, живое еще. И чем тогда будет пахнуть, мам? Горькой травой? Или кровью, мочой и соплями? Чем пахнет смерть, когда она не чья-то там, а твоя собственная?
Рэм не знал. Мама молчала. Она вообще не любила встревать ни во что серьезнее шапки, которую нужно надевать в октябре, супа, который необходимо есть дважды в неделю, и черта, которого нельзя поминать. Мастер растворения в тишине соседней комнаты. Доктор тихушнических наук. Профессионал в деле замазывания синяков тональным кремом. Лучший выдумщик историй падения с лестницы и ударов об угол шкафа. Мать года, твою мать. Даже в мыслях ругаться на нее получалось плохо, жалость прорывала