Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах
постоянно входит в новую реальность, точнее – узнается в ней от глубокой древности до сего дня.
Дары Духа персональны, они лежат в основе самой нашей способности мыслить о Боге, описать Его догматически, нужными, ответственными словами выразить нашу веру, коснуться нашей молитвы, запечатлевать их в «умозрении в красках», но в Церкви все это собирается вместе. В литургическом смысле Премудрость соборна, то есть, социальна, коллективна и коммуникативна: будь то формы организации общежительного монастыря, хозяйства, храмового или книжного знания. Премудрость есть и человеческая способность восприятия устроения мира, творения мира Богом и одновременно само это устроение, встреча с Ним «под грубою корою вещества» (Вл. Соловьев). Она – «не свойство отдельного человека, не результат его собственной интеллектуальной, практической жизнедеятельности, его усилий, но – свойство Бога, которым он одаривает человека». «Узнай себя», по слову св. Василия Великого, и в глубине, в тайне своего творения и призвания найдешь ту Премудрость, которую вложил в тебя Господь.
Но за иконой следует и антиикона, перед которой автор-созерцатель возвращается к своему призванию строгого критика. В блестящем эссе Философия снизу Барабанов анализирует процесс умирания советской философии и того, что рождается ей на смену. Он ставит перед ней и нами ряд вопросов, следующих из другого: «Ну как было не спросить себя: могу ли я именоваться философом, находясь на содержании репрессивного партийно-государственного аппарата? Могу ли я называть философским мышлением те обязательные процедуры соизмерения свободы мысли – не в печати, не в рукописи, не в диалоге, лишь в собственной голове! – с требованиями цензуры? Как это возможно: говорить о критической функции марксистской философии и – ни разу этой функцией не воспользоваться по отношению к повседневной бесчеловечности господствующей системы?». Ответ достаточно очевиден: советская философия, какая она была, выполняла заданную ей идеологическую программу, была частью всеобщего государственного плана, состоящего из марксистско-ленинского предвидения, сконструированного этой философией будущего и оценки ею настоящего, уже предрешенного. И в этой схеме советская философия была частью действующей власти и выполняла ряд ее функций. Но это лишь первоначальная социологическая ступень его критики, далее следует интереснейший анализ внутренних мотивов советских философов, когда сам их предмет вошел в стадию перестройки. Происходит то, что никаким планом не предусматривалось: исчезает идеологическое государство с его миражом будущего, но потом приходит другое, с его, условно говоря, воображаемым прошлым. Увлекаемая им мысль или, по крайней мере, то, что ею официально называется, вновь сливается с властью, даже перенимая какую-то часть ее идеологических функций. Программа меняется, лежащие под ней матрицы нет. «Снова – стремление вернуть философии партийность и массовость, соединить ее с идейной