и шляпами.
Жизнь бара вращалась вокруг кружек с темным пивом, неуклюжих танцев и хриплых песен, вперемешку с громким смехом женщин, пьяными плевками, сигаретным дымом и кулачными потасовками. Работяги считали деньги, заработанные натруженными, черными от машинного масла руками, и непременно обсуждали начальство, не скупясь на крепкие словца.
Их жизнь была не проще, чем у богачей, хоть и лишена сложностей высших наук. Но их "наука выживания" была гораздо жёстче, опаснее и требовала не меньшей смекалки и упорства.
Я погружался в этот мир, словно в бурную реку, стараясь не потеряться в её течении и научиться держаться на плаву.
И вот, словно призрак, она вновь материализовалась в густом полумраке бара. Шустрые глаза, бусинки на маленьком круглом лице, стремительно скользили по толпе, выискивая новые лица. Заметив троицу рабочих в углу, она ловко выудила из-за пазухи три листовки и направилась к ним. Убедившись, что никто не следит, она оставила бумажки на столе и рванула к выходу, но один из рабочих перехватил её ловким движением.
– Что это за макулатуру ты нам подсунула? Дай-ка взглянуть, – прорычал черноволосый мужик, оскалившись.
– Революционная агитка, отпусти девчонку, тут эти крысы часто шастают, – усмехнулся второй.
– Агитка, – проворчал первый, сжимая листовку в кулаке. – Ты знаешь, что эти чёртовы революционеры моего брата убили? Кровь за кровь платить надо! Хотя эта мелкая ещё…»
Пока они препирались, я незаметно обогнул бар, протиснулся к двери и, изображая запыхавшегося посланца, подлетел к их столику.
– А-а-а, вот ты где, Августина! Я тебя повсюду ищу, – выдавил я из себя улыбку, стараясь, чтобы она не казалась слишком широкой.
«Августина» не растерялась.»
Поправив растрепавшиеся темно—русые волосы, кое—как собранные наспех, она изобразила на лице самое драматичное выражение, на какое была способна.
– Ох, Яцек! Tak biegłam… wrobili mnie! Chyba mam kłopoty…1
– Извините её, господа, – обратился я к рабочим. – Моя сестра потерялась и почти не знает немецкого. Подрабатывает у каких-то евреев за гроши…
Для убедительности я подошёл к столу, взял листовку, бегло прочитал и, нахмурив брови, бросил её обратно.
– Да что это такое?! Опять листовки! Клятые евреи! Начитаются всякой чепухи, а люди потом расхлёбывают! Не делай так больше, арестуют же!
В довершение спектакля я влепил «сестре» звонкую пощёчину, забрал остальные листовки и бросил их в камин. Рука заболела, словно я ударил по камню. С самых пелёнок мне твердили, что девочек бить нельзя, и это чувство было мне незнакомо и неприятно.
Но, кажется, представление удалось. Рабочие отвлеклись от «Августины». Полька стала им неинтересна, а я, как «заботливый брат», тут же схватил её за руку и, продолжая ругаться на выдуманном языке, похожем на польский, выволок из бара.
Судьба, словно шаловливый ветер, занесла её в мою жизнь. Августина… Имя, что я ей придумал,