нувшихся событий – крымский город Курбатов, коммунальная квартира, где занимает комнату семья Уматовых. Единожды действие переносится домой к Малохольеву. Произошло все в один прохладный июнь. Стояли двадцатые годы столетней давности…
Действие первое
Сцена первая
Плохо освещенная улица. Впотьмах бродит Марина Захаровна Уматова (ее фигура высвечивается, создавая контраст с неразличимой теменью). Выглядит потерянной. Одета бедно, в обтрепанный салоп. Наматывает круги, спотыкается, будто натыкаясь на что-то, пару раз чуть не бьется оземь. По мере беспорядочных хождений нервозность ее растет, она повторяет то громко, то тихо: «И сегодня нет, и сегодня – нет! Господи, так что же? Да как же!» Теребит полы салопа. Здесь же молчаливые, в закрытой одежде мужчины, спешащие к отдыху от дел. Она останавливает каждого, робко дергая за рукав, что-то взволнованно шепчет, они задают как бы немой вопрос: «Сколько?»; потупив глаза, она отвечает. Мужчины выдергивают руки, идут прочь. В глубине скверика белая скамейка. Уматова садится на нее, закутывается в полы салопа, готовая зарыдать. Крутит головой.
Уматова (одна). А-а-а, бедная я, бедная! Вчера думала на завтра, а сегодня мне на что думать? Что следующим днем мне привалит? Нет, нет! Так нельзя! Надо чем-то заняться, только чем? Ха, уж точно не тем, что вон их, краснопузых, караулить! Они ж боязливые стали, инфэкций боятся! Если хотите знать, дорогие мои, все инфэкции – от переизбытка сведений о них. Как стали писать, так все и стали у себя их находить. А нам – хоть с голоду помирай в угоду газетчикам, да! Шик, как Юленька моя говорит! (Перекидывает ногу на ногу, выгибает руку, словно хочет закурить, голову склоняет набок.) Ну, а ежели так? Чем заняться? Что мне под силу? Вот папочка склоняет: «На биржу иди, на биржу!» А на бирже? На бирже спросят – что умеете? А я – отвечай. Что я умею? Папочка-то все гонит, только он жизнь, какая она теперича стала, из окна видит да газетку, «Правду» какую-нибудь, под нее стелет, чтоб слаще было. (Вздергивает руками, передразнивая отца.) «Иди, иди»! Чему он меня научил? Кто думал, что все так обернется? Что мне – мне! – уметь будет нужно? Были мы небогаты, ну так, для того, чтоб ничего не уметь, вовсе не обязательно владетельными делаться. «Иди, иди!..» Сам сидит, старик, на бобах, только газетенкой своей, как указкой, размахивает! Знает, что свое отслужил, что с него взять, окромя седин-то, нечего! Вот он и разошелся, вот он и гоняет, солдафон! Женю гоняет, внука! Знает ведь, что тот – на перепутье, что он – из но-овых людей… Юленьку только не гоняет, ну так ведь она любимица всеобщая, куда ее гонять… Скажете тоже. Помяните мое слово, подрастет Славушка – и за него примется! И доживет, и примется! (Мечтательно.) Ах, кабы матушка моя дожила! Она бы поняла! Она бы не гоняла никого! Она, как бы это… вошла в положенье… Она бы знала, что если мне чем и заниматься, то вот – этим… И то – тошно до жути. Мы, имперские, хоть и не богатеи, мы к той жизни были пригодны, а за этой – что? Не успеваем…
По опустевшей улице идет Прохожий. Уматова оборачивается, окликает его.
Уматова. Почтеннейший! (Громче, поправляясь.) Товарищ! Гражданин!!!
Прохожий. Мадам?
Уматова. Я к вам по новоделу, а вы ко мне этим старьем обращаетесь! Не даете прилепиться к сегодняшней жизни! (Более кокетливо, поправляя салоп.) Ну, голубчик, посидите со мной. Вы же не спешите?
Прохожий. Я собранные древности не растрачиваю. Сейчас, знаете, они стали чрезвычайно ценными. В ходу… И музей древности, говорят, в Москве, и лавочки… Конечно, где ценность, а где – спекулянты. Они на таком расстояньи друг от друга, как вот я – от вас. Но очень, очень древность популярна! Вероятно, оно таковое всегда – как новь семимильною поступью шагает, так все ошалели, о древностях заговорили, об них вспомнили. (Убежденно.) Нет, мадам. Я с древностями не расстанусь. Я сам – музей. Музей утерянной словесности.
Уматова. Ах, да будьте вы кем угодно, только присядьте. Сложно вам посидеть с мадам пару минут? Мне от вас кое-что нужно.
Прохожий. А вот это, мадам, из вас прет новодел! Хамство! Как оно есть хамство! Нужно что-то – и как пить дать не удержитесь!
Уматова. Сядете?
Прохожий (подумав). Ну, что ж с вами делать? Сяду… (Садится.)
Она с одного края скамьи, он – с другой. Какое-то время молчат. Уматова кутается в салоп.
Уматова. Гражданин товарищ, я умираю…
Прохожий. Это теперь, мадам, занятие распространенное. Но неужто вас ничего не держит? Посмотришь на вас – и не скажешь, что вы как сыч.
Уматова (с горечью). Держит, держит, дорогой товарищ… Четыре гири меня держат, не отвертеться…
Прохожий. Ну, так это спасительно для вас. Если б были обездолены – кто бы заметил. А так – вас держит. Многие и уходят оттого, что их ровным счетом ничего не связывает. Тут уж под руками и мышьяк, и эссенция оказываются дивным образом. А все почему? А потому что ни-че-го…
Уматова. Кого-то держит, кто аж вспарит, а меня держит, я уже выть готова. Хотя… В чем-то ваша правда.