груз. Поднимает крик Славушка – она кидается к нему, вытаскивая из люльки.
Уматова (с сыном на руках). Славушка, Славушка… Что ж ты меня мучаешь? Не будет мамы, кто о тебе заботу проявит, милый? (Укачивает, баюкает, гулит.) Кто же, кто же, Славушка? Ты маму-то побереги, что с тобой станет-то…
Захар Авдеич (приоткрывая глаза, сонливо). Коли без тебя, золотой билет вытянет. Что он с тобой получит? Ты только этого и ждешь, схорониться хде-то да на Юльку скинуть, словно ее дитя, а не твое. Потаскушница…
Уматова (сквозь слезы, энергичнее укачивая сына). Аааай-аааай!.. А мы, Славушка, не будем слушать дедушку, дедушка дурной сегодня…
Захар Авдеич (уже в полный голос). Зато ты у нас – праведница! Знала, дура, что с ребенком хлопотно, как будто не рожала до того двоих! Теперь плачешься, с ног сбиваешься. Ему твои настроения, истерики зачем? Он виновен, что мать недалекая, что забыла, сколько ей лет, и снова родила, да снова – неясно от кого, зато по любви большой? (Вздыхает.) И смех, и грех. Дай мне его сюда, Маринка. Он у меня всегдашне стихает.
Уматова (утирая слезы). Полно, папа, не нужно вам…
Захар Авдеич. Марина!
Уматова идет через комнату, подает ребенка. Хочет убрать газету, но Захар Авдеич отстраняет ее рукой.
Вот так, так… Хорош Святослав, хорош. Ну что ж делать, если ты хорош, а мать у тебя – дура?
Уматова сидит в углу комнаты и плачет.
А теперь чаго?
Уматова. Вы меня всегда очень обижаете, папа. Слова вам не скажешь, чтоб вы не оскорбили, не обозвали.
Захар Авдеич (потрясенно). Ежели ты дура, как еще величать тебя?
Уматова. А вы бы хоть подумали, папа, какое это счастье – трое деток. Да, в разных возрастах я родила их, да, отцов своих они не знали, но разве им плохо было со мною, разве я добром их обделила да злом снабдила? Обоих спроси – подтвердят, что не видели они худого от матери.
Захар Авдеич. Ты мне не про худое, ты мне о хорошем расставь. Хорошее от тебя детям, хорошее? Э? Хде? Мать – вертушка, в кабаре впору плясать, семьи нет, какое-то ее подобие разъезженное. Ориентиров нема у дитев! Спасибо они тебе скажут? Юля, может, и скажет, она ровно блаженная, а Женька – твоя порода, гнилая.
Уматова. По-вашему, папа, выходит, лучше б они вообще не рождались. Ну, не любите вы Женю, Юлечку, Славушку?
Захар Авдеич. Я люблю их за тебя. Я люблю их и, говоря новоязом… это… компэнсирую то, что мать им такая досталась. Даже Женька – и он такого не заслужил. Только я уже стар, и кто после меня им компэнсирует твою дурость?
Уматова (со слезами). Папочка…
Захар Авдеич. Кто тебя гнал в семнадцать хвостом крутить да рожать, мать в могилу тем загонять? А в осьмнадцать с половиною? Нет! Половины даже не было – зудело у тебя. Кто?! Кто?! Кто тебе выдвинул такую необходимость? Мы с матерью чего-чего, а с женихами тебя не донимали, думали, побережем еще. Зато ты готова была – не к женихам, к хахалям своим! И пошла, и пошла… А потом: «Маменька, тятенька, я гулять хочу, я петь хочу, я танцевать хочу!» Все бы ничего, только обе дитяти были на маменьке с тятенькой – ты с офицерами, с белой швалью