беззаботно хохотать, да только сам разучился смеяться и не мог вспомнить, когда в последний раз издавал эти странные звуки. Или даже хотел этого.
– Я не… Я не понимала, как вести себя, – призналась она. – Вы не знали о… – Она замялась, и краска стыда усилила румянец, проступивший на ее щеках от холода.
Так значит, она не сообщала ему, что носит ребенка. Слава богу! Выходит, он не бросил ее, не оставил одну расхлебывать эту кашу. Странно, но мысль об этом была ему приятна. По крайней мере, человек, каким он был в Крыму, не отличался от человека, каким он был раньше. Он всегда был осторожен и старался избегать досадных случайностей, но при этом всегда думал о том, как поведет себя, если это все же произойдет. Родственники обвиняли его в бесхарактерности, но он питал надежду, что это лишь фасад беззаботной молодости. Впрочем, у него не было повода это проверить. До сих пор.
– Джон родился в Париже, – продолжила она чуть окрепшим голосом, как будто перешла к теме, в которой чувствовала себя более уверенно. – Я думала о том, чтобы растить его там, но потом…
Джон. Мальчика зовут Джон. Хорошее, сильное имя. Интересно, почему она выбрала его? Оно имеет для нее какое-то особенное значение?
Она остановилась, и ему тоже пришлось остановиться. Нога была рада передышке. Он редко когда баловал ее отдыхом, как будто наказывал за постоянную боль, за то, что не мог вспомнить, при каких обстоятельствах она была ранена.
– Я увидела ваше имя в списке погибших. – Глаза ее затуманились, и она заморгала, прогоняя слезы.
Он был ей небезразличен. У нее с ним были связаны какие-то дорогие ей воспоминания. А она что-то означала для него, кроме безумной страсти в постели?
Черт возьми, что же он чувствовал к ней? Он хотел знать. Он хотел спросить у нее, чем они занимались вместе, куда ходили, долгой ли была их связь. Доверял ли он ей? Тысяча чертей, любил ли он ее?
– Я думала, вы умерли, – нерешительно произнесла она, как будто боялась, что, если произнесет эти слова с уверенностью, ее страхи воплотятся в действительность.
Нет, только часть его разума умерла на том проклятом поле боя. На поле боя, которое он не мог представить, как ни старался.
– Мои родные тоже так подумали, – сказал он. – Им передали эту новость.
– Наверное, для них это стало страшным ударом.
У него не хватило бы слов, чтобы описать то горе, какое они, вероятно, испытали. Первую неделю после его возвращения мать вообще не выпускала его из виду, как будто он снова стал ребенком, за которым нужно постоянно присматривать, чтобы он чего-нибудь с собой не сделал.
– Догадываюсь, что они чувствовали. Я не могла оставить Джона у себя. Вы должны меня понять. Я люблю его больше жизни, но он не только мой, но и ваш, и я подумала, что вашей семье он принесет радость.
– И позор – вашей.
– Мой отец ничего не понимает. Да и как ему понять? Он же не прошел через то, через что прошли мы.
Что касалось самого Стивена, о себе он мог сказать то же самое.
– Жизнь