храма. Вот бы туда попасть, полюбоваться, изучить все… Да куда мне! Многое хочется. И в Рим надо, и во Флоренцию…
Он смотрел куда-то поверх Паниной головы, и строгие глаза его как будто видели все это – дальнее, недоступное. Таким она его побаивалась. Робко возразила, хотя понимала, что это напрасно:
– Далеко это как, ужасть… У нас, что ли, красоты, мало?
– Эх ты, разумница! – усмехнулся он и упрямо встряхнул головой, словно норовистый жеребенок, натягивающий уздечку. – А мне вот Рафаэля увидеть надо… Художник Степанов, который преподавал в мастерских Донского монастыря, говорил мне: «Учись, милый, Рафаэлем будешь». Да если бы хоть на пять минут оказаться рядом с его картинами! Мне бы и этого на всю жизнь хватило…
Паня знала, кто такой Рафаэль, видела репродукции его картин у Великой Княгини в кабинете. Девочка насупилась и напомнила, что пора начинать урок.
Павел Дмитриевич на этот раз задал ей написать этюд маслом на пленэре и выбрал угол сада напротив часовенки. Ловко, деловито, как всегда, расставил мольберт, подставку с тюбиками, палитру, дал несколько коротких объяснений и отошел. Возвращался, смотрел на ее работу, что-то поправлял.
Но Паня чувствовала, что душой он далеко – где-то там, в далеком Риме и неведомой Венеции, в Иерусалиме на Елеонской горе… А может быть, и в небесах. Горькое чувство постепенно овладевало ею.
Вокруг источал тепло июльский полдень, цвели и осыпались сливочно-белые розы, столь любимые Матушкой, прошивали густой воздух пчелы и шмели. А она поглядывала на отстранившегося, потемневшего лицом молодого учителя, расхаживавшего по дорожке садика, словно по какому-то чужеземному парку, и не понимала, что с нею. Неотвратимо осознавала, как ей дорого его присутствие, и каждый жест, и глуховатый голос с милым оканьем, и эта упрямая прядь над синими суровыми глазами…
– Твоя беда, Паша, в том, что ты все время мельчишь, зализываешь, – услышала она голос Павла Дмитриевича, который подошел посмотреть на ее рисунок и резкими движениями кисти стал поправлять его. – Не старайся повторить все в точности, скопировать – стежок за стежком, как в вышивании. В живописи нужны смелость, размах! Если хочешь, даже самонравие, без этого нет художника… Знаешь, как мой преподаватель, Константин Алексеевич Коровин, дает эти розы? Два-три мазка с математической точностью наносятся на полотно – и вот они, пахнут и дышат! А у тебя все пока получается миленько и кругленько, это не то…
Паня исподлобья взглянула на него, и теплые слезы защекотали ресницы. Он удивился:
– Что я такого сказал? Эх ты, щекастенькая… Ну, не надо огорчаться, все получится!
Тут его окликнули, и он отошел. Паня размазала слезы по лицу и уныло посмотрела на свою работу. Да, она знала, что мало способна к великим трудам. Большим талантом ее Бог не наделил. Но не от этого разрывалось на куски ее сердце, и ныло, и падало в предчувствии. Она вдруг поняла, как ей будет трудно без этого странного и ни на кого не похожего человека, как он стал ей дорог, как прикипело к нему сердце… А он ничего не понимал,