каждую маленькую нотку слышит обычно, а тут даже не спросил, зачем звонил. Свое горе всегда горче, своя боль – больнее.
Уход жены, как известно, дело житейское, но Нана была с другом еще со школы, за двадцать пять лет, казалось, проросла в него, знала до последней косточки, и вот, когда выдали дочку замуж, взяла и развалила общую жизнь в черепки.
Столько времени терпела, мучилась, копила обиды? Понять невозможно.
Я вдруг вспомнил последнюю нашу встречу на даче Кости. Завернутый в красную простыню, словно в тогу римского сенатора, он возвышался над разомлевшей после бани и уже крепко принявшей компанией, возглашая тост за отсутствующих дам.
– Они гораздо лучше нас, – говорил он трагическим голосом.
– Лучше, намного лучше, – в тон ему подтягивал наш нестройный пьяненький хор.
– Алкаши, я вам ответственно заявляю, что создания эти – несомненный венец природы. Вы видели их тело?
– Да, тело у них – это невозможная красота, – восхищенно бормотала компания, припоминая разное.
– А ноги?
– Ой, правда, ноги у них такие бывают, что можно умереть, – голоса просто таяли от восторга.
– Дураки и тупицы! Это удивительно – они ходят вертикально и могут рожать, и головка плода проходит там, где нужно.
– Золотые слова, на самом деле – это фантастика. – Наш хор, почти в экстазе, пел.
– Скопище извращенцев! – Костя поднял стопку вверх и закончил тост. – Давайте выпьем, чтобы они всегда были с нами и чтобы нам с ними повезло.
В нашей компании Акакий тогда был самым трезвым и к словам Кости отнесся очень серьезно.
– А вы знаете, у волков все совсем не так, – вдруг произнес он очень отчетливо, но продолжить, конечно, не смог, потому что все начали хохотать как сумасшедшие, а потом с дикими криками голышом ринулись к мосткам, и дальше, в прорубь, в черную, истекающую белым паром, кипящую от холода крещенскую воду.
Остались за столом только Ака, ошеломленный реакцией на свои слова, и мы с Костей, который под аккомпанемент разбойничьих криков с реки вдруг добавил, совершенно трезвым голосом:
– Это так редко бывает, чтобы с ними повезло, – что-то очень больное не позволяло ему остановиться, – как человеки многие женщины сильно не дотягивают до совершенства своего тела, но почему-то считают себя вправе быть безжалостными и беспощадными. – Мы молча выпили и каждый погрузился в свои мысли о том, чего не удавалось избежать.
Город стремительно кутался в густые сиреневые сумерки, на балконе становилось прохладно, оголодавшие комары натужно гудели где-то внизу, пытаясь дотянуть до высотного этажа. Окна вокруг вспыхивали одно за другим, быстро заполняя квадраты стеклянного кроссворда, посвященного загадкам семейной жизни. Наступала ночь, одна из ста восьмидесяти, назначенных мне вконец скурвившейся судьбой, поэтому сна не было ни в одном глазу. Жалко себя было очень, так нестерпимо жалко, что даже поплакал немного, и вдруг очутился в какой-то сплошной черноте, которая затягивала меня в свою глубину.
А потом черный занавес словно распахнулся, и я оказался