может, он на Варламовской у дружка своего, у Сашки? Сидят, дурью маются». Несколько раз наполнял пригоршни из водомоины – ополоснуть лицо и напиться. Во всем утро вечера мудреней. Нет чтоб с вечера так лило. «Пойду искать по свету чувства уголек», – повторял дядя Ваня на все лады.
Новая власть в лице нескольких товарищей подкатила на бричке, приобретенной в ходе частной реквизиции. Пошутили насчет артистов погорелого театра.
– Где актрисы? Что-то актрис не видно. Вы, товарищ, наверно, пожарником были? – это относилось к дяде Ване, подошедшему послушать, что скажут.
– Какой из меня пожарник? Я костюмер. Я шью театральные костюмы, – иные шутки лучше пропускать мимо ушей.
– И сапоги шьете?
– Сапожок у тебя, дядя, мировой. Белых бы в такие обуть.
– Цыц, Ежов. Портной, говорите? Швейная машинка сгорела?
– Храбрый портняжка…
– Кому говорят, цыц! В театр не всякого портного возьмут. Мой дед тоже был портной. Нэймашинэ[19] – главная вещь была в доме.
– У меня сын потерялся. Парень пятнадцати лет. Окажите содействие.
– Потом. Сейчас нет времени. Приходите в губком. Спросите Хмельницкого.
Основные силы красных вошли в город с двух концов: с севера, со стороны Сибирского тракта, и со стороны Суконной слободы. Бойцы ехали верхами по двое, растянувшись на несколько километров, – по-осеннему, в шинелях. На улицах никого не трогали: иди, куда идешь. Лацис оправдывался потом: «Всего шесть смертных приговоров, товарищи, потому что некого расстреливать. Буржуи, попы, монахи – все разбежались». Еще бы! Помнили расклеенные на столбах проскрипции: «По постановлению ревкома всем офицерам в трехдневный срок стать на учет…». Ну и становились… к стенке. Капельмейстера при всех застрелили в театре, якобы за «Боже царя».
У Выползовых, сколько ни стучал, не отпирали. Сколько ни припадал ухом к ставням, к пробою, ни единого звука не доносилось. Ежели надо, Сашкина маменька могла бы год простоять за дверями и не дышать. А могла бы, наоборот, год кричать, не унимаясь. Парня своего выпестовала, тоже во вдовстве пребывая. Все же это еще не причина соединять им, дяде Ване и Анфисе Григорьевне, жизненные усилия. Дядя Ваня брезговал: Анфиса Григорьевна бараньим салом волосы смазывает. Салопница. Да и навряд ли сама она почла б для себя за счастие ежевечерне помогать ему разуваться? У нее есть опыт первого супружества. Супругу ее, доживи он до нынешних бессудных времен, пошел бы восьмой десяток.
«Прячутся. А то куда им было деваться?» – и сердцу рисовалась отрадная картина: подперли дверь шкапом, стол придвинули, а сами в дальней комнате залегли. Помню фильму «В осажденной крепости» – как тошно Сюнбеке одной в башне, взаперти. Ну и Сашке одному скушно взаперти, уговорили товарища остаться: куда ты, вон пули свищут… ну и жизнь пошла…
Последнюю надежду, верней ту, что лелеют до последнего, разве возлагают ее на Промысел Божий? Боже упаси! Это же несерьезно. Нет,