устарела, обветшала, вздыхает на ладан и скандально вышла из повиновения, не считаясь с такими вечными мерилами, как совесть, общечеловеческая мораль и достижения наших предшественников.
– Уточни.
– Сначала впусти меня на свою уютную кухоньку, где я раскурю позаимствованную у тебя сигаретку и выпью пару чашечек твоего инстант-кофе, а потом требуй уточнений.
Леонид засмеялся, а не заворчал, как того ожидал Богатый, и открыл дверь. Семен бесцеремонно бросился на кухню, плюхнулся на ржавую пишущую машинку и потянулся к сигаретам. Однако тут его чуткий нос что-то заподозрил и трепеща ноздрями, Сема замер.
– Женщины, – наконец, произнес он стыдливым тоном. – У человека искусства ночуют женщины. Вместо того, чтобы творить…
– Никто не ночевал, – оборвал его Леонид. – Днем заходила одна знакомая. Выкладывай про свою новую шкалу ценностей.
– Начну издалека. У меня как человека, создавшего давным-давно собственную систему восхождения по иерархической лестнице литературы, существовала обширная картотека, охватывающая своими картонными щупальцами подпольный и надземный мир хомо скрибусов, то бишь тварей, перышком скребущих. Я, как супермафиози, держал в руках одновременно богему и истеблишмент, писарька и гения, воротилу и юркоглазого плагиатора. Я, как кукловод в театре марионеток, дергал за ниточки свои картонки, и те, издавая кто плачущий кто воющий звук, подчинялись, являя моему взору план того самого лабиринта, по которому, к примеру, тщишься пройти ты, Миров.
– Так ты уже президент московского пен-клуба? – удивился Леонид, раскуривая сверхдлинный «Пэлл-Мэлл», купленный поштучно по дороге в магазин.
– Нет, и не буду. Неожиданно я все осознал и мне опротивели теневые методы борьбы. Теперь я весь такой богемный, это все они – родительские гены, я претендент, как и ты, на звание «гений». Я повернулся лицом к андерграунду. Слышишь, Леня, ты рад? Бархатное подземелье, где гномы в бархатных колпачках пьют бархатное пиво! Слава неизвестным солдатам поэтического фронта! Виват!
– Успокойся, – отмахнулся Леонид. – Сейчас соседи соберутся, подумают, что здесь очередной притон открылся. Я понял твою мысль. Ты решил больше не печататься? Признаться, я давно хотел тебе сказать…
– Упреждаю роковой удар! – выставил ладошку Сема. – Как раз нет! Публикация как единственный способ общения с читателем, должна остаться в нашем арсенале. То же касается радио и телевидения. Но моя новая шкала ценностей не рассматривает эти средства как самоцель, как каплю масла на сковороду тщеславия, нет! С новой позиции я вижу в газетах, радио и ТВ просто попутную телегу к той станции, откуда отправляется полноценный полиграфический паровоз!
– Тепловоз, – подсказал Леонид. – Нет, лучше электровоз.
– Точнее, сборник, – успокоился вдруг Богатый, влез на подоконник и тоже закурил.
Они немного помолчали, как люди, осознавшие, что оба заговорили на одну желанную