магазинов и танцевальных залов, Вася отрывался на изображении ужасных апокалипсических картин, кишевших козерогами, распятыми красотками и ехиднами, жалящими пророков. Виолетте очень не хотелось учиться изображать всяких чудовищ, но она терпеливо рисовала окровавленные пасти, перекошенные лица и сама чуть было после этого не сбрендила.
Как самый решительный представитель фамилии, Станислав Иванович первым положил конец Васиным визитам. Раз за разом ущемляя гостя в тех или иных правах, постепенно глава семьи настолько ограничил свободу творческого человека, что живописец потерял интерес к преподаванию, оставшись верным только маминой стряпне и глазам дочери.
Перво-наперво Станислав Иванович бросился на защиту своих сигарет, затем запретил гостю заглядывать в свои кабинет, где лежали важные документы. Когда Вася заявил, что курить бросает, а бумажки его не интересуют, дядя Стас арестовал телефонный аппарат и запер его в сейф, поскольку передвижник имел страсть к долгим междугородним переговорам. Постепенно гостю разрешили пребывать только в кухне, а потом и допуск на кухню был аннулирован.
Еще две недели Вася, давясь слезами, ел мамину стряпню на тумбочке в комнате Виолетты, пока девочка изображала избиение младенцев, а потом вдруг неожиданно исчез. С его исчезновением связали пропажу серебряного папиного портсигара и недавно купленного набора беличьих кистей, с помощью которых Виолетта собиралась освоить новый метод письма.
Естественно, после подобного инцидента родители вежливо попросили Виолетту повременить с приглашениями, но эта просьба уже была излишней.
До самого окончания школы девушка обходила стороной, как представителей интеллектуальной элиты, так и простых смертных. Далее началась подготовка в вуз и все связанные с этой кампанией умственные и финансовые усилия. По мере взросления Виолетта обнаруживала, что интересных людей вокруг нее становится все меньше, но как это всегда происходит, более придирчивое отношение дало свои результаты. Теперь студентка уже не посещала псевдобогемных вечеринок, где тусуются брадатые барды и болезненные учительницы литературы, не придавала значения бренчанью на три аккорда и разглагольствованию о необходимости школьной реформы. Ей опротивели осовелые глаза интеллигентов, полученных от брака бухгалтерши и водителя маршрутки, и тонкие губы их сухощавых подруг, говорящих о Лимонове, как о своем дежурном собутыльнике.
Она знала, что существует некая иная продвинутая братия, порой не ведающая, что пожалуй стоит соблюдать правила языка, когда пишешь о своих переживаниях, не пускающая слюны по поводу и без повода, лишь бы показаться не тем что ты есть, и не владеющая арсеналом жеманных жестов, типа: «Ах, эта «Монастырка» уже набила оскомину, вчера в буфете конференции пробовала «Хванчкару», или: «Между прочим, американцы считают Набокова своим парнем».
Она знала, что эта некая продвинутая