колобков и вареной крупы (то есть риса). Мы с наслаждением перечисляли названия заветных блюд и никогда не уставали от подобных разговоров, не скупились на подробности, не избегали повторений, и чем чаще мы вспоминали о еде, тем больше нам было сказать, мы не хотели умолкать ни на секунду, мы притопывали, размахивали руками, наши щеки пылали румянцем, а языки остервенело выталкивали наружу мокрые от слюны слова, и они взрывались под солнечными лучами, оставляя в воздухе дрожащее эхо. Чаще всего южаки делились друг с другом воспоминаниями, расписывали незабываемые угощения, которые довелось отведать на чьем-нибудь юбилее или похоронах. Но все подобные разговоры непременно выливались в похвальбу. Вот кто-то сказал, что одним разом уминает три цзиня[16] крупы, другой тут же объявил, что съест двадцать пирожков, не отходя от стола. Это что, фыркает третий герой, я могу слупить десять цзиней сала с двумя цзинями лапши на закуску. Тут, конечно, начинается спор, начинается деятельное обсуждение вопроса. Один не верит, другой предлагает биться об заклад, третий вызывается разбить спор, четвертый придумывает правила, пятый следит, чтобы все было без обмана, чтобы спорщик не думал зажарить сало в шкварки, и так далее, и тому подобное. Все эти разговоры и споры, повторявшиеся изо дня в день по одному сценарию, каждый раз начинались, когда до обеда оставалась еще целая вечность.
За разговорами о еде местные нередко вспоминали «столовские годы» – так в мацяоском обиходе называлась эпоха «большого скачка»[17]. Деревенские всегда привлекали желудок на помощь памяти, и каждое событие из прошлого обретало свой отчетливый вкус. По схожему принципу словосочетание «жевать паек» у них означало службу в армии, «сидеть на казенных харчах» – устроиться в городе на завод или выбиться в начальство, «когда подавали собачатину» – прошлый приезд начальства, «когда ели рис нового урожая» – начало осени, «когда катали кукурузные колобки» и «когда забивали свинью по зиме» – конец года, а фразы вроде «людей пришло стола на четыре» помогали подсчитать число участников того или иного мероприятия.
Они рассказывали про худые «столовские годы», как у людей от голода зеленели глаза, а их все равно гнали по снегу на стройку копать водохранилище, и даже женщин заставляли раздеваться до пояса и, тряся грудями, таскать корзины с землей, демонстрируя революционный энтузиазм, с которым не страшны ни холод, ни стужа, под стать алым знаменам, гонгам, барабанам и транспарантам с лозунгами. Третий дядюшка Цзи (его я в Мацяо уже не застал), надорвавшись от работы испустил дух прямо на стройке. А молодые бежали от такой жизни в Цзянси и если возвращались, то лишь спустя много лет.
Позже я познакомился с одним из таких переселенцев по имени Бэньжэнь, было ему немного за сорок. Бэньжэнь приехал в Мацяо навестить родных, угостил меня сигаретой, назвал земелей. На мои любопытствующие вопросы рассказал, что сбежал в Цзянси из-за горшка кукурузного варева (см. статью «Варево»):