и решил тебя позвать, ты ведь и баба, и соседка ей – тебе такое дело сподручнее…
– Вот те раз, – растерянно выдавила Прасковья. – Сидела вот тут, допоздна сидела…
– Ну, я пойду покуда, другим ить тоже сообчить надо! – он открыл уже было дверь, мигом напустив из сеней морозу, а я-то, повторю, лежала у самого почти порога, но тут Прасковья остановила его.
– Постой-ка, Натолий! Забываю все – ты и мне ножик-то наточи! Затупился вовсе, не режет ничего, – и забряцала в чулане, в ящике стола, своей утварью.
А шторка моя вдруг оттопырилась, и из-за спинки кровати всунулся ко мне – кто? Хлебовоз, конечно.
– Лежишь? – спросил, когда я, не успев притвориться спящей, встретилась с ним взглядом. – Ну, лежи, лежи, а вот соседка-то ваша померла…
Показалось, что усмехнулся, во всяком случае что-то блеснуло в полумраке, а ведь зубы у него, помнится, были металлическими. Да и все это в целом опять показалось сном – будто навис надо мной мутный небритый мужик, пялится, скалится и, того гляди, потянет за одеяло… Да ведь с него, пожалуй, и станется! Я зажмурилась, но тут подоспела Прасковья со своим ножом.
– Вставай! – коротко приказала она, как только Хлебовоз вышел. – Оля-то, вроде как померла, пойдем проверим.
Я поднялась, куда деваться? В избе за ночь выстыло и, к тому же, ныли руки после вчерашних дров. Однако все это были пустяки по сравнению с замаячившей вдруг перспективой обмывать покойницу (а для чего же Прасковья поставила на печку чугуны с водой?).
Было по-ночному темно, когда мы вышли. Ни единого огонька во всей округе. Я не поглядела перед выходом на часы, а у Прасковьи спрашивать не хотелось. Снегу, и в самом деле, навалило порядком, нам приходилось пробираться по глубоким, точно ямы, Хлебовозовым следам. Прасковья, всякий раз чертыхалась, проваливаясь.
– Эк его леший потащил об эту пору! Выдумал ножики спозаранку точить! Не иначе, опохмелиться хотел, вот и припер – браги у старухи выклянчить…
Низкая калитка у соседнего дома была напрочь засажена снегом. Проще было перелезть через нее, нежели пытаться открыть, мы и перелезли.
– Хоть бы свет включенным оставил, дурья башка! – опять заругалась Прасковья, когда запнулась обо что-то уже в сенях. И я согласилась с ней мысленно, ведь заходить впотьмах в чужой дом и вообще-то не очень приятно, а уж если там покойник…
Удивительно, но я как-то сразу почуяла это – еще до того, как Прасковья нашарила выключатель, до того, как вспыхнула слабая, не больше сороковушки, лампочка… То ли по запаху неясному, то ли по особой тишине, а может, просто необъяснимым первобытным инстинктом уловила. Ведь от порога я и разглядеть-то ничего не могла, только белое пятно на подушке… однако сразу, безо всяких сомнений, поняла, что проверять нам тут нечего.
Прасковья тоже, ничуть не замешкавшись, подошла к койке и открыла одеяло. Не окликнув, не потормошив. Видно, и ей все сразу стало ясно.
Вчерашняя наша гостья хоть и лежала, вытянувшись, но показалась мне опять невероятно маленькой. Если глядеть