с Гамбургом! Это же Лондóн да и только!
Лидок махнула, не дожидаясь, еще шампанского и теперь, вопрошая и хохоча, словно школьница, тыкала Баранова кулачком под ребро, благо тот был, кем был, а не заведующим, нет же, литературной частью в провинциальном кукольном; то б ему уже кости хрустнули.
– А мы не бедные, – объявил Баранов. Он проследил, чтоб у всех было нóлито, поднял бокал с коньяком и воздвигся над нами с происходящим. – Мы теперь богатые. Мы теперь свободные. Мы теперь себе хозяева сами.
И когорта воскликнула дружно:
– С усами!
Их Баранов и подкрутил. Сквозь них и продолжил.
– Тигры наши это наши тигры! А не горсоветские. Не обкомовские. Не зональные. И не республиканские. И Балаган, Лидок, тоже затея наша и принадлежит нам и только нам. Сами его запридумали, сами в него и вдохнули. И практикуем.
И когорта:
– Пра-кти-ку-ем ба-ла-ган, для того он нам и дан!!!
– Так вы что, кооператоры? Или как теперь? Частный бизнес?
– Именно, – возвестил Баранов. – Со своей собственной, вашу мать, печатью. Круглей не бывает! Собственники мы, Лидок, теперь и богатеи. А скоро, авось, и вовсе сделаемся новым цирком Алтая. Таким, каких свет не видывал. На всю, друзья, планету!
– Так давайте ж! – Лидок воздела фужер, и ей его наполнили содержанием. – Давайте ж тогда за это! – Лидок подхватилась и, хоть была Баранову по подмышку, но явила собранию единицу боевую. – За ваш цирк! Выпьем давайте. Пусть всем циркам будет цирк он! Вот Саше понравилось. Да, Саша? Ванюша столько рассказывал. За вас! Угощайтесь, гости дорогие. – Тут Лидочка вспомнила, что угощеньицем-то не она гостей, а те её потчуют, но поправляться не стала. – За цирк! За ваш! За всех вас! За Сибирь! Нам, вам, всем на радость.
И содвиглись бокалы с фужерами, кружки с чашками и стаканы с рюмками; перестукнулись с перезвонами, поплыл звук по окрестностям. И Новый год у нас в тот год наступил в тот миг, а не после.
Ванюшей меня тут не величали целую вечность.
– Да ты пей, Ванюш, – шепнула мне через стол Лидочка. – Я ж понимаю. Такая оказия.
Я протиснулся к выходу из гостиной. Я заперся в ванной комнате и ополоснулся в три ведра декабрьской водицей. И велел себе, так и знай, долго жить и много здравствовать.
Я вернулся за стол.
– Пап, это твое, – и Саня пододвинул ко мне почти полную тарелку с остывшим борщом.
И борщ, как водится, пришелся кстати.
Баранов глянул пару раз на мой непустой стакан.
– А дадите и мне борща?
– Так уплел уже весь, – сказала Лидочка. – За ним не угонишься.
Барановская когорта могла, конечно, перемолоть все, что угодно, поднять на смех или не заметить, коли надо, кого надо, затереть его под обои, под их цвет или иной, какой сыщется, а мастерством своего невниманья с придурью превратить видимое в невидимое, а любую стрелку перевести так далеко, что не упомнишь, откуда приехали. Так что неловкость после Лидочкиных слов они вмиг пережевали. Но Лидочка проявила настойчивость.
– Мы же, Слава, не кооператоры. Он говорил? Так что это у вас, Слава, разносолы да «чинзаны», балычки с икорками. Что