в карман неудобных узких джинсов. Он обжег кожу сквозь ткань, а холод под рёбрами разгладился и стал чуть терпимее. Нет, это не ловушка. Это Елисей. Он под пыткой никому не рассказал бы о том, как можно выманить Решетовскую. Это Елисей, он жив, и ему плевать, что нельзя быть рядом с осужденной под страхом Трибунала. Наставнику всегда было всё равно, когда дело касалось Огняны.
По ступенькам – непривычным, невысоким и очень скользким – Огняна почти бежала, натягивая на ходу казённую куртку. Грязные деревянные перила с десятью слоями краски, нанесенной поверх старых сколов, царапали ей ладонь, тапочки слетали с неловких ног. Огняна дважды упала, сильно ушибла колено и едва не сломала палец, пока, наконец, выскочила на плохо освещённое крыльцо. Завертела головой, отчаянно пытаясь понять, где может быть наставник.
– Огняна, – тихо позвал кто-то слева, и она бросилась на звук его голоса и его шагов, в тень огромных тополей, в каменные руки Елисея.
Глинский так спешил к ней, что не потрудился снять меч и переодеть кольчужную рубаху. Она немедленно оцарапала ухо о нагрудник, но всё равно прижалась к нему изо всех сил, не успев разглядеть лица, узнавая Елисея по запаху и голосу, по широким плечам, за которыми никогда не было страшно.
– Пришёл, – всхлипнула она в спаянные колечки холодной кольчуги.
– Живая… живая, мавка моя, ты живая, – его шепот сорвался на что-то судорожное.
Он всегда так звал её – за буйный нрав и за то, что встретил на большой дороге, как беспутную мавку.
Горячие губы прижались к встрепанной макушке, а руки обняли Огняну настолько сильно, что и орда ифритов не вырвала бы её сейчас из рук Елисея Ивановича. Холод под рёбрами душегубки потеплел ещё немного.
– Ты… – повторил Елисей и похоронил лицо в коротких волосах.
Огняна подняла голову. Тон наставника был для неё новым, а прикосновения губ – пугающими. Елисей никогда прежде так к ней не касался. От смятения и неловкости она немедленно выпустила иголки:
– Вы думали, Елисей Иванович, меня тут сожрали, что ли? – спросила Огняна ехидным голосом, ещё звенящим от подбирающихся слез.
Елисей глядел так близко, так странно, а в полутьме – ещё и жутко, что её ехидство испарилось, пришло непонимание. На мгновение она опечалилась – когда объятия его рук вдруг распались, и без них спине и плечам стало холодно. Но Елисей немедленно запустил большие жадные ладони в её короткие волосы и глядел так, будто Огняна и вправду воскресла из мертвых.
За полгода с их разлуки Елисей Иванович изменился – первые морщины были видны даже в слабом свете далекого фонаря. Когда они расставались, ему едва минуло двадцать восемь, а теперь казалось – за считанные месяцы воевода прожил десять лет. Черты лица загрубели и ожесточились, губы стали строже и тоньше, но длинные прямые волосы оставались светлыми, короткая щетина бороды – темной. Широкие плечи, крепкий стан. Всё тот же Елисей Иванович, да только глаза – страшные.
– Что? Елисей, что? – Решетовской