коричневые, красновато-коричневые, золотые и голубые оттенки, были изменены временем. Лак добавил слой желтого всей картине. Первоначально небо и озеро за спиной Лизы были невероятного голубого цвета, а рукава – ярко-красными. Увидеть Мону Лизу означало увидеть сразу две картины: ту, что существовала раньше, и ту, что есть сейчас. Она стала символом того, что украдено временем.
Я села на полированную деревянную скамью, погружаясь в эти меняющиеся синие тона, красный цвет дороги позади Лизы, темноту ее одежды, которая в те времена, когда да Винчи писал картину, считалась очень стильной. Даже вечная Мона Лиза хотела быть модной.
Это всего лишь картина, сказал бы Джеральд. Но спокойствие синего и приглушенный оттенок красного навеяли воспоминания. Я тихонько заплакала, слезы текли по моим щекам. Я плакала так, как не плакала со времени похорон. Люди проходили мимо меня на цыпочках, и я вспоминала, что мой отец сказал мне однажды после целого дня катания на коньках в центральном парке, за год до того, как в город вторгся испанский грипп: когда пальцы ног отморожены, они немеют, но когда кровь вновь начинает течь по ним, что сигнализирует о возвращении жизни, появляется боль и ужасное жжение.
Я сидела перед любимой картиной Аллена, и меня пронзало жаром от горечи потери.
Чарли с Аней пригласили меня на ужин в кафе «Доум», где мы могли недорого поесть и сидеть столько, сколько захотим. У Ани под глазами пролегли фиолетовые круги, она утратила прежнюю непринужденную жизнерадостность. На ней был костюм от Шанель с приталенным жакетом и эполетами в стиле милитари и браслет из пяти нитей идеально подобранного жемчуга. Чарли скрестил руки на груди. Казалось, они были в разгаре ссоры, поэтому я какое-то время мысленно говорила за троих, задавая вопросы и отвечая на них сама. Как прошел день? Отлично. А твой? Удалось ли выспаться? Не особо.
Может, сплетни?
– Любопытно встретить Коко Шанель, – начала я.
Это пробудило к жизни хотя бы Аню.
– Любопытно, – повторила она. – Такое незначительное слово для нее. Ты же знаешь, что она родилась в бедности. В большой бедности. Где-то на юге. Ее мать умерла; отец бросил ее, сестер и братьев. Она научилась шить в приюте, хотя и рассказывает людям, что ее воспитывали тети. Детство, – вздохнула Аня. – Сколько историй мы придумываем сами для себя.
– Нас с Чарли воспитывала тетя, – сказала я, вспоминая, как потеря родителей еще сильнее привязала нас с братом друг к другу. – У Шанель есть близкие?
– Где-то есть сестра, – сказала Аня. – Кто-то рассказывал, что у Коко, возможно, есть и ребенок, которого она представляет своим племянником, но я так не думаю. В ней мало материнской любви.
Ее голос стал тихим, что, как я потом поняла, было признаком того, что она думала о собственной дочери.
– Какие истории придумывала ты? – спросил Чарли, положив руки на стол, надежные сильные руки. Но, возможно, Аня еще не знала, что он вот так рассматривает свои руки, когда ему плохо.
– О