он не знал, что такое любовь, его любовь сводилась к подсчетам выпитого и съеденного, к тому, чтобы всегда холодильник был полон, как будто он не обращал внимание на то, что суть холодильника, в отличие от человека, в его наружности, чтобы я была постоянно сыта, всё его чувство сводилось к филистерской безопасности, даже удивительно, что настолько умный человек мог оказаться таким обывателем до мозга костей, как будто ум даже от глупости не спасает, не говоря о поражении, и, взглянув на меня, пересчитав яйца, он спросил: «Купить еще десяток?» – и хлебцы пели, и я хотела быть духом, а он тянул меня вниз, со своей обыденной сытостью, набитыми животами, мне вообще казалось изъяном, что я ем, – не потому что я становлюсь толстой или некрасивой, а потому что человек – дух, и только в этом его спасение, и даже кота, которого я однажды принесла домой, он не принял: ходил, напыжившись, с Ясоном, не отгонял его от хилого тела, и, когда тот умер, по-другому просто быть не могло, – он плакал громче меня, осознав вдруг, насколько он лишен любви ко всякой страдающей твари, поняв, что чувствует любовь лишь тогда, когда теряет ее, как и всякий не-дух.
Я сдала его плоть в крематорий, а через неделю вернулась домой с жестяной аляповатой банкой в руках, обклеенной черной бумагой с золотыми узорами, банка-туба была запечатана сверху, и к ней крепилось лакированное удостоверение о кремации, предполагаемый возраст кота, мое имя – подлинное, и его имя, данное ему за две недели до смерти, – Коляска, но мы не вывезли его, как ни старались, и потом, задержав слезы, я просила: пойдем развеем его прах над рекой, – на что он сказал: плоть должна идти к плоти, персть – к персти, и уверил, что место для развеивания праха мы обязательно выберем, а пока пускай он постоит рядом с кроватью – с той стороны, с которой он спал, и когда я передавала ему банку, мне показалось, что я слышу, как внутри нее подрагивают зубы, и на мгновенье представилось, что он сгорел не полностью и что горел живым, но он так плакал перед смертью – обыкновенный дворовый кот, лишь за две недели до смерти обретший дом, первый свой дом, потому как не может не обрести следующий, – что сомнений не оставалось: он умер по-настоящему, и так банка с пеплом, с остатками зубов и костей Коляски стояла на нижней полке высокого шкафа под изгиб потолка, и мы все никак не могли найти время много лет, лишь за неделю до отъезда в другой дом – далеко-далеко, мы наконец развеяли его прах, и он плакал громче меня, плакал, в отличие от меня, потому что я выплакала все свои слезы задолго до, – и в усадьбе Найденова – там сейчас больница, а со двора господского дома – самые некрасивые бронзовые львы, которые можно увидеть в обеих столицах, – мы развеяли его прах под кленом, на солнечном месте, потому как я нашла его недалеко от Воронцова Поля на солнце, он вышел на него, готовый умереть, а я продлила ему жизнь на некоторое время, но вывезти… вывезти… и я ему говорила, что у всех в жизни должен найтись тот, кто пожалеет его, пускай его жизнь сплошное несчастье, но обязательно найдется