Это способ сказать: "Я был сломлен, но я продолжаю идти". И в этом движении есть сила, которая делает тебя живым.
Дома был хаос, иначе и не сказать. Нагроможденные грязные тарелки, казалось, вот-вот, и с грохотом полетят на пол. Чай в заварнике за две ночи стал в прямом смысле слова черным, повсюду фантики от ирисок, салфетки, капли лубриканта, шерсть и пыль. Пол, устланный вонючими тряпками, явно дал бы понять любому соседу, пришедшему за сахаром, что забота об этом доме – давно забытое слово. На паре стен засохли кусочки кошачьего корма.
Обветшалый диван со сломанной спинкой, в котором словно застряли остатки мечты о лучшей жизни, счастье и любви, располагался под тяжёлой занавеской, пропускающей скромные лучи света. С тех пор, как я проснулся, солнце уже не светило так ярко. Для чего этот мир будил меня ежедневно? Я закурил. Каждый предмет в квартире, начиная от застарелых буклетов из супермаркета, заканчивая потухшими свечами, говорит о тех безумных вечерах, когда мои смех и слёзы смешивались в одну сплошную, неразборчивую пьяную фугу.
На столе лежат пожелтевшие фотографии, застывшие в безвременье, записки, открытки и прочая мелочь, фиксируя моменты радости и печали, которые давно растворились в тумане лжи, тоски и молчания. В углу висит телевизор, из которого слышатся мелодии, наполняющие пространство тоской. Ночью у меня был концерт по заявкам. Кроме меня никто не пришел.
Что я сказал бы, если бы пришел сюда в гости? Что подумал бы о хозяине этой квартире, как быстро захотел бы уйти? Затянувшись сигаретой, я понял, что первично обратил бы внимание на царящую здесь своеобразную атмосферу, наполненную противоречием: с одной стороны, острая боль утраты, с другой – стойкое стремление к свободе, пусть даже такой, что навязана зависимостью. Наверное, я снова захотел бы помочь кому-то, чья эта квартира была бы. Но себе я не помогал. Меня передернуло, но я во второй раз подошел к зеркалу.
Объективности ради, стоит сказать, что генетика по внешним признакам сыграла мне на руку. Если бы не ежедневное употребление спиртных напитков, у меня были бы четко выраженные скулы. В студенчестве я любил сотрудничать с фотографами, потому что они, снимая меня безвозмездно, наперебой сыпали комплименты моему абсолютно симметричному лицу. По линии отца, насколько я знаю, во мне текла грузинская кровь, поэтому в добавок к темно-карим глазам и густым жгучим волосам, я дарил женщинам яркие дни и страстные ночи, но никогда сам не испытывал истинного удовольствия. Для меня это была чисто механика, хоть и искусно мной выверенная, физиология – не более. Должно быть, я не считал это проблемой, коль ничего не предпринимал для того, чтобы решить ее.
К слову сказать, у меня была женщина, сделавшая мне единственный комплимент из всех, который я дословно помню до сих пор. Она сказала, что мои пронзительные глаза сверкают, как обожженный уголь, вызывая желание узнать обо мне все, что я храню подальше от людских глаз и рук, и не важно даже, что обжечься вероятность абсолютна. Не знаю, почему