больнице она заразила своей паникой врачей, стала уверять их, что у меня перитонит и срочно надо оперировать, времени везти в детскую больницу нет. Дело в том, что по закону врачи были обязаны отправить меня в детскую больницу, так как дети – не их специализация. Однако мать, вероятно, приврала, что боль длится не час, а три. Кроме того, есть закон, что если больной при смерти, то оперировать должен любой врач, даже не хирург. Терять в такой ситуации нечего. Я не умирала в реальности, но мать или запугала врачей ответственностью, или они ей, как коллеге, доверились, но спорить не стали и взяли меня на операцию.
Много позже, когда я училась в мединституте, я на курсе по детской хирургии узнала, что в моем случае хирурги нарушили все правила ведения ребенка. Меня не усыпили в палате, как это положено, поэтому от белых стен операционной, от этих блестящих ножей и инструментов, от людей в масках, похожих на монстров, у шестилетнего ребенка просто снесло «крышу». И потом. Они не сделали даже анализа крови, не выждали два часа, как это положено в детской практике, т. к. у детей в 99 процентов случаев после двух часов наблюдения все проходит. В общем, разрезали меня зря. Никакого перитонита и даже аппендицита хирурги не нашли. Но мать и в дальнейшем по жизни продолжала уверять, что у меня был перитонит. Я уже с двадцати лет знала, что это ложь.
Но главное в этом моем ужасе даже была не операционная. Главное – было ощущение насилия со стороны хирургов. Две медсестры и два хирурга пытались справиться с пинающимся ребенком. Я орала как оглашенная, вырывалась из рук и хотела убежать. Двое медсестер меня держали, зажав руки и ноги, а двое мужчин снимали кофточку, юбочку, трусики. Для шестилетнего ребенка стыд от такого публичного раздевания был сродни стыду от изнасилования. Они раздели меня догола, положили на операционный стол и привязали веревками к столу. Для маленького ребенка это означало только одно: меня хотят убить. Но и это еще не все. Дело в том, что моя мать стояла в дверях операционной все это время и смотрела на экзекуцию. Я орала ей: «Мама, забери меня отсюда! У меня ничего не болит!» Но в ответ… тишина. Более того, когда мне наложили маску с эфирным наркозом, я своим уже затуманенным взглядом успела увидеть, как она облегченно вздохнула и вышла из операционной. В моем угасающем мозгу мелькнула мысль: «Моя мать была рада! Она этого хотела! Она хотела меня убить. Это она – убийца!»
Я так подробно описываю эту ситуацию, потому что сплошь и рядом встречаю информацию о том, что дети часто рассказывают взрослым о насилии в их адрес, но те им не верят, считают их слова фантазиями. Мой рассказ не оставляет сомнений в том, что вся эта ситуация была откровенным насилием над душой ребенка. Это была настоящая психическая травма, последствия которой я разгребала всю жизнь. Единственное, что долго оставалось неясным, была ли это просто врачебная ошибка или это было реальное желание матери меня убить. Я сама как врач делала ошибки, и любой врач совершает ошибки. У нас даже есть выражение, что за плечами каждого врача свое кладбище.