спины хищно заострели хребтами доисторических гигантских ящеров. Ветер, натужно постанывая и подвывая, тащил, нес песчинки по пологому склону вверх; горячий песок поднимался, волна за волною, вверх до гребня, а затем почти по отвесному склону соскальзывал вниз и, подхваченный завывающим на все голоса ветром, уносился дальше. Дереза, погребенная под колышущейся подвижной массой песка, медленно умирала, не в силах побороть его тяжесть и пробиться к свету…
Года засухи сильно преобразили равнину по правой стороне Дона. Некогда всхолмленная степь, с обильной травой и многочисленными лиманами и чиганаками, в которых жирели ленивые караси, теперь скорее напоминала пустыню. Ветер переместил былые мирные, заросшие травой кучугуры, нагромоздил, сдвинув в кучи, гряды и отдельные блуждающие барханы. Целая свора кучугур бросилась на маленькую степную речушку Аксенец, на лежащие по ее правому берегу хутора, пытаясь засыпать, иссушить речку…
Прошли десятилетия. Напуганные безжалостной стихией люди сажали по коварному песку лес, хворост, закрепляли травами кучугуры. Затем дождливые года совершенно изменили пейзаж. Посаженная ольха густо стояла у реки, закрывая ее зелеными телами, ограждая свою поилицу от набегов сыпучего войска жаркой пустыни. Хворост, – белотал и краснотал, тополь, карагач и акация, посаженные человеком, – разрослись, превратив пески в дикий лес. Абрикосы, вишня, терн и алыча, айва и груша сделали былую полупустыню похожей на богатый, но заброшенный сад. Белохвостые орланы, соколы-балабаны, волки, лисы, кабаны, лоси, косули и олени, енотовидные собаки, бобры, барсуки и тушканчики, и даже мышевидные маленькие тушканчики нашли тут прибежище, приобрели гостеприимный дом в степном распаханном краю.
Засуха последнего десятилетия вновь обнажила кое-где не защищенные лесом кучугуры, и они медленно, с трудом зашевелились, открывая миру свое песчаное нутро. По левому берегу ручья, густо заросшему молодой, густой и колючей порослью дерезы, большая, тяжелая, с приплюснутым верхом кучугура сдвинулась, и стало видно: из песка, с южной стороны, торчал в окружении обломанных, полузасыпанных ветвей немой свидетель и участник былой драмы – высохший, скрученный и кривой, жалобно стонущий на ветру обломок жизни, ствол дерезы…
Обида
Переваливаясь на кривых ногах, он медленно подходит ко мне. Ноги у него то ли и вправду с рождения кривые, то ли выгнулись со временем так, что прямо-таки облегают грудь коня, и тогда пастух с лошадью вместе составляют что-то одно, цельное и неделимое. А сейчас, когда дядя Миша пешком, без коня, – у него немного несуразный вид…
Уже холодно, давно стоит ноябрь, и старый казах (впрочем, как и я) «упретужен» по погоде: ватник, кирзовые сапоги, фуфайка, старая бесформенная шапка-ушанка.
– Дядь Миш, здорово!
– А? Ты… Здравствуй… Как жизнь, как отец, как мать?
Он выжидающе смотрит, я протягиваю руку, ощущая заскорузлые мозоли на его пальцах,