сам.
– У меня не хватит, займешь тогда? – говорит Валя, Вова кивает в знак согласия. Выйдя из магазина, направляются в разные стороны, каждый к своим друзьям. Валя спешит к Петюниной избе, теперь она пьет там. Вова доволен – не надо тащить жену через всю деревню. Их избы рядом.
К вечеру босая, лохматая, грязная, Валя шлепает, шатаясь, к магазину за очередной бутылкой. Не хватило. Как всегда.
Скоро декабрь. В роковую ночь она откроет колодец. Яркие звезды расцветят темную ледяную воду. Так Витюне легче будет выбраться из черной могилы. И дверь в избу не закроет. И туесок – только с сухой земляникой – поставит на стол. Жарко натопит печь. Так надо. И будет смотреть на звездный Млечный Путь, по которому, она верит, пойдет ее привет и земляника для сына. Это будет напоминание о прекрасной земле, и бесценности человеческой жизни, и о бесконечности материнского горя.
Заметка к 1 главе
Первым маминым рассказом о тяжелой деревенской жизни стал этот – «Земляника для сына по млечному пути».
«Замудренное название», – подумала я, и с неохотой принялась за чтение. Я быстро вернула маме ее труд со словами: «Читать невозможно! Что ты здесь прославляешь? Какую материнскую любовь? Где ты ее увидела и в ком? В этой женщине, которая вырастила нелюдя? Насильника детей и старух? Мама, что с тобой!»
Я восставала против каждого слова, и мне казалось, мой гнев был справедлив.
Сейчас я понимаю, почему это случилось. Во мне жил страх. Я боялась этого рябого Витька, которому ничего не стоило переломать, изнасиловать и убить. Я и сейчас боюсь его, даже мертвого. Я запомнила его с детских лет, когда гостила в деревне у бабы Азы. Как-то он преградил мне дорогу, когда я шла домой с речки, больно схватил за руку. Это было дико и страшно, потому что уже тогда его молочные глаза были мертвы. Изо рта разило сивухой и луком, он ощерился и смачно харкнул мне под ноги. На мое счастье, кто-то из его дружков свистнул на мосту, и он отвлекся. Я выдернула руку и пустилась бежать, а вслед слышала его рык и мат.
Я боялась его трясущуюся мать, которая тогда по статусу была выше, чем мы. Она считалась местной, «своей», а мы кто? Беженцы, черные, понаехавшие. Нам и шею свернуть недолго, кто пожалеет?
Когда живое существо много боится, страх перерастает в ненависть, а ненависть в гнев, а гнев – в бунт. И в тот день, когда мама протянула эту тетрадь, я уже дошла до стадии бунта.
Понять и принять историю первой главы я смогла лишь спустя долгие годы.
Та героиня, страдающая мать из рукописной книги, открылась для меня другой, и это случилось в день отпевания моей бабушки.
Валя, вымытая, причесанная, с покрытой черным платком головой, стояла на пороге нашего дома и смотрела вверх, куда-то выше козырька крыши. Я тоже туда посмотрела, но ничего не увидела. Она хихикнула и, не поздоровавшись, обогнула меня, застывшую на ее пути, и проскочила в дом. Я еще постояла в недоумении, но после решила: ну что тут поделаешь, горе ведь у меня, а ей, видимо, выпить хочется, да закусить, пусть уж проходит, заведено тут так. В такие дни двери дома