шел.
– Да, «Семнадцать мгновений весны», – уточнила соседка.
– Ну, да «Штирлиц». Помнишь, идет он по длинному колидору, вот и вычеканиват, так вычеканиват, любо-дорого глядеть, какой мужик. Я возьми да скажи, что вот уж мужик – так мужик, какой баской.
Мой-то встал с дивана, шатается, уж пьянехонек, тыр – телевизор выключил, да хвать меня за ворот, рванул к дверям, дотащил и пинком выкинул с крыльца: «Ты вот со Штирлицем шарахаешься, вот он тебе и баской. Пошла на х…. Спи в бане!» – и закрыл дверь. А утром, гад, смеется: «Ну что, налюбовалась со Штирлецем?» Чо к чему.
У нас тогда председателем был Рыбаков, лет тридцати. Порядочный мужик. Его Женька возил на газике. Едет Рыбаков на выпаса[5], а мой на телеге на встречу. Мой возьми, да и поставь телегу посредь дороги, Рыбаков подъезжает, выходит, а Ефим-то слезает с телеги и говорит:
– Ты шо, мою Маруську шваркаешь, а? Других баб нет, што ли?
Рыбаков крепкий мужик, как двинет моего по уху, тот и свалился назад в телегу. Рыбаков приехал на выпаса, со всеми поздоровался, а мимо меня прошел, как слепой. Раньше всегда остановится, поговорит, спросит про детей. Тут Женька рассказал, что произошло, уматывается со смеху. Доярки хохочут, а мне стыдоба великая. Што к чему? Так и жила…
До чего же женщины терпеливы. Сначала переживают из-за неурядиц в семье, их бросает в дрожь при мысли о побоях. Со временем они тупо переносят несправедливость и издевательства или ублажают своего варвара бутылкой и вкусным обедом. А если нет бутылки, ведь дорого стоит, вот и бежит по соседям, занимает или деньги, или саму бутылку водки. Бывает, что не поленится и к маме в соседнее село за два километра сбегает. Та пожалеет дочь, не откажет. Частенько такие встречи заканчиваются руганью в адрес непутевого зятя.
– Вот нехристь, вот навязался. Да сколько ты будешь терпеть? Говорила тебе, Аннушка, брось ты его, пока не поздно. Ну как бес наплевал тебе в очи, навел туману, как холод на озеро. Ну прямо ослепил. Ну что молчишь?
Аннушка, прикрыв глаза пушистыми ресницами, чтоб мать не заметила их выражения, отвечала: «А что говорить? Уж говорено столько, что не знаю, что ещо говорить. Люблю я его, люблю, мама, тебе не понять».
Ошарашенная Маня смотрела на красавицу дочь. Веснушки на лице становились ярче, нижняя губа тряслась от возмущения.
– Люблю! – передразнила она ее. – Сколько же ты будешь любить? Тебе уж полсотни скоро стукнет, уж бабка, а ты все любишь, едрить твою. Уж надо ненавидеть за все побои, за горе, что ты несешь на своем горбу, а ты любишь… Фу ты, люблю!
Забрав бутылку водки, Аннушка спешила домой. Ночью она долго не спала. Каждый раз после разговора с матерью она задумывалась над ее словами. Ей было горько. Только месяц любил ее Петр. Жаркими ночами, прячась от всех, бежала она за околицу, к реке, где особенно сладко пели птицы и пахло ночной фиалкой, где сжигающими всякий девичий стыд, были ласки Петра. Какими же короткими казались ей эти ночи, наполненные печалью и радостью одновременно. Она любила и была любима. Щеки ее пылали жаром от поцелуев Петра. Выгнав корову на пастбище, она делала по дому все машинально,