Мелькают туфельки. Я обнимаю тебя, что есть силы, и летаю с тобой по квартире. По золоченому залу с золочеными люстрами. По летнему газону – в рыхлую землю – лаковые каблучки. По облакам, мягким как музыка. Под нами города, провода, суета. Несет меня лиса за темные леса, за быстрые реки…
Не уходи.
Ты стоишь одна в снежном поле. Оперлась на березовый посох. Ветер рвет твой халат с зайцами. Он и так весь в дырках. Его давно побила чердачная моль. Ты смотришь вдаль.
Не пущу. Бросаюсь тебе на шею. Висну. Заваливаю на себя, на снег, в снег, снег жжет. Обхватываю руками. Чувствую твою плотность. Но руки не могут объять. Не сцепляются. Я не справлюсь. Прижимаюсь к тебе лицом, обцеловываю.
– Не уходи! – прорвалось уже вслух, и я проснулась.
Ощущение ее тела в моих объятиях еще секунду пребывало со мной, а потом мягко улетучилось. Даже ребра расправились.
Я глубоко вдохнула, выдохнула и растеклась по постели. Сквозь жалюзи щерился серый свет. Сон быстро забывался. Еще один выдох – и осталась только горечь последней фразы, которая уже почти ничего не значила, но крутилась в голове и мешала вспомнить, где я и даже немножко – кто.
Нашарив на прикроватной тумбочке телефон, я поднесла его к глазам. Из темноты еще выключенного экрана проступили какие-то рытвины и ущелья. Я не поняла, моргнула, вгляделась снова.
Лицо. В экране отражалось мое лицо. Старческие морщины. Как из сна. Бросило в пот, хотела подскочить, получилось только подняться на локтях.
Все вспомнила.
Вошла медсестра.
– Как спали?
Я пожала плечами.
– С лошадиной-то дозой обезболивающего. Должны были как убитая.
Она стала налаживать капельницу. Я молча смотрела на нее, пока память расставляла окончательные мазки в картине происходящего.
– А это не вредно?
– Что? – она подпустила несколько капель из иглы.
– Ну, лошадиная доза…
– Нет. Вам нет, – она уверенно проткнула мою руку.
– Мне?
Сестра замялась.
– Последствия очень отдаленные…
Низ живота, даже несмотря на общее онемение, стал больно и ритмично съеживаться. Я поняла, что смеюсь.
Остроумно.
Последствия отдаленные.
Они не успеют сказаться.
Действительно! Меня хоть героином можно накачивать теперь. Почему бы и нет!
Последствия не успеют сказаться.
Как изящно!
Я не могла остановиться.
Уж не знаю, насколько отвратительна я была девушке с блестками на губах, но она перевела взгляд на пол. Пальцами с идеальным французским маникюром разгладив мою простыню, встала. Подошла к окну.
Рука ее повисла на цепочке для открывания жалюзи. Пластиковые полоски медленно поворачивались ко мне ребрами. Серый свет соткался в улицу за окном.
Падал снег. Мерно, тихо, нескончаемо. Скоро стемнеет. В заснеженном тротуаре, в сплошной стене здания напротив, в поеденном зубами высоток небе – самозарождалась тьма. Она пока была нежно лилова и даже как-то томительно красива, но с каждой секундой густела.
Я затихла.
– Я тоже когда-нибудь умру? – как будто сегодня утром, давным-давно спросила я маму. Она развешивала белье на балконе, и то парило в весенней синеве. Мама заливисто засмеялась, присела на корточки, запустила теплую руку мне в волосы и ласково прошептала:
– Это еще не скоро. У тебя вся жизнь впереди.
Я выдохнула и выбежала во двор играть в казаков-разбойников.
Единственное на все небо, над нами висело пушистое облако с блестящей окантовкой солнечного света.
И синие тени крон на зернистом асфальте. И теплый бордюр. И запах булочек с корицей. И «вся жизнь впереди»… далеко впереди, проступает в солнечном тумане. Мерещится. Ускользает. Обещает. Что там? Что после?
Медсестра повела плечами.
– А вам не надо обходить остальных больных? – спросила я.
Она встрепенулась, как разбуженная, обернулась, хотела взглянуть мне в глаза, но проскочила. Сухими белесыми зрачками уставившись в темный угол рядом с моей кроватью, сказала:
– Вы одна остались.
– А что, все выписались?
– Да нет…
Она завозилась с одной из пустых тумбочек, достала оттуда батон хлеба, задушенный целлофановой пленкой.
– Еще свежий, – сказала она, зачем-то подняв его над головой и осматривая, потом оглянулась на меня и нарочито невзначай: – Вы кстати как, дозрели?
Главный