все премудрости этих автоматов. Володя разбирался в аптеке десантников. Все стеклянное, разумеется, разбилось, но порошки, мази и таблетки могли пригодиться. Хорош был и наборчик хирургических инструментов. Митя Голубев изучал концентраты, техник-мелиоратор Терентьев, насадив на губчатый нос пенсне, глубокомысленно читал этикетки на консервных банках:
– Французские сардины! А это… это консервы – паштет из дичи. Бургундия. Это сделано в Голландии. Но как понять? Мясное или, может быть, молочное? Нарисована корова…
К ночи похолодало, вызвездило. Володя и Цветков лежали в ложбинке, глядели в небо, медленно переговаривались.
– Надо было еще хоть одного вскрыть, – устало и неторопливо говорил командир. – Все-таки картина неясная…
– Чего же неясная, очень ясная. У обоих сломан позвоночник, и сразу в нескольких местах. Голень, шейные позвонки. Они упали внезапно, машина нисколько не спланировала. Вход на уровне почвы, а все остальное зарылось или сломалось. Представляете силу удара? А как в рубку дверь заклинило? И весь фюзеляж в трещинах – сплошь. Пол выдавило внутрь, эти самые обручи, или как они, тоже потеряли свою форму. Да, кстати, а как вы увидели этот самолет?
– Довольно просто. У меня ведь бинокль есть. Осмотрелся и заметил – что-то блестит. Потом оказалось – единственный не разбившийся иллюминатор, стекло. Поспим?
Но спать не хотелось. Погодя, услышав, что Цветков закуривает, Володя спросил:
– Константин Георгиевич, как вы стали врачом?
– Случайно! – со смешком ответил командир. – Я понимаю, чего вам хочется. Рассказа о призвании, верно? Что-нибудь жалостливенькое – увидел, как собачке переехало лапку колесом, наложил лубки, она ко мне привязалась и впоследствии спасла меня от разбойников, а я посвятил свою жизнь страждущему человечеству. Так?
Устименко неприязненно промолчал.
– Сопите, – сказал Цветков, – недовольны! Нет, мой молодой друг, все было не так. Жизнь куда сложнее жалостливых хрестоматийных историек. Хотел я попасть в одно учебное заведение, да не повезло, провалился с треском по основной дисциплине. Мозговал-мозговал, крутился-крутился и увидел вдруг невзначай слушателя Военно-медицинской академии. Прошел как зайчик, образцово-показательно, потом один старенький профессорчик со мной даже задушевно говорил о моих потенциальных резервах как лечащего врача. Очень расстроился, узнав, что хотел-то я быть не военным доктором, а военным командиром. Ну, разумеется, впоследствии пробудился у меня к медицине интерес – если уж что делаешь, то делай не иначе как великолепно…
Говорил он не торопясь, и Володе казалось, что рассказывает Цветков не о себе, а о другом человеке – знакомом ему, но не слишком близко. Рассказывает без всякого чувства, симпатии, но с уважением, спокойно, думая и оценивая этого своего знакомого.
– Если бы еще наша хирургия стала наукой, – заметил он походя, – а то ведь, знаете ли…
– Что – знаете ли?
– Нет,