полицаи. Дом был кирпичный, «Новая жизнь» до войны слыла крепким колхозом, Степан Савельевич был награжден даже орденом. И странно и горько было видеть, что за тюлевыми занавесками председателева дома мелькают головы полицейских, назначенных представителями германского рейха, что там пьют водку и закусывают подручные фашистских оккупантов, выродки, предавшие и свою Советскую власть, и Родину, и отчие могилы.
– Разговорчики прекратить! – велел Цветков. – Приказания слушать по цепочке. Бабийчука, Телегина и Цедуньку ко мне. Терентьев, вы этого Папира придержите. Устименко, вы где?
– Здесь я! – откликнулся Володя.
Папир опять попытался заговорить и даже схватил мелиоратора за рукав, но тот отпихнул его. Мокрая вьюга засвистала пронзительнее, сквозь густую, плотную белую пелену теперь светились только окна председателева дома.
На высокое, занесенное снегом крыльцо Цветков шагнул первым.
Незапертую дверь он распахнул ударом сапога, так же распахнул и вторую, прищурился от яркого света керосиновой «молнии» и, увидев полицаев, на которых были нарукавные повязки, сказал раздельно, не торопясь, спокойно:
– С праздничком вас, с наступающим…
– И тебя с праздничком, – оборачиваясь к нему всем своим большим, начинающим жиреть телом, ответил пожилой полицай с усами. – Если, конечно, не шутишь.
Тут они и повстречались глазами, и именно в это кратчайшее мгновение пожилой догадался, что сейчас произойдет. Рванув правой рукой из кармана пистолет, он все же успел прикнуть: «Не стреляй, слушай, погоди!»
Он еще что-то хотел сказать, но Цветков был не из тех, которые станут «ждать и слушать», и в эту секунду он и саданул длинной очередью из трофейного «шмайсера» от бедра, как делали это фрицы.
В соседней комнате вскрикнула женщина, пронзительно зашелся ребенок.
Полицаи стадом метнулись к комоду, на котором свалено было их оружие, но тотчас же на полпути застыли: сквозь выбитые стекла во всех трех окошках торчали матово-черные стволы автоматов Цедуньки, Бабийчука и Телегина.
– Значит, празднуем? – ближе подходя к накрытому столу, осведомился Цветков. – Отмечаем?
– Ты что же, гад, исделал? – крикнул ему рыдающим голосом немолодой мужчина в толстовке и полосатом галстуке. – Ты кого, бандюга, убил?
Сердце у Володи вдруг сжалось. Именно в это мгновение он внезапно подумал, что случилось непоправимое несчастье, но какое именно – он еще не знал. И, повинуясь только этому ощущению – ощущению непоправимой беды, он оттолкнул плечом Цветкова и, не думая о том, что его тут могут подстрелить, склонился над усатым полицаем. Тот умирал. Он завалился боком на праздничный стол, и из простреленной головы его хлестала кровь в непочатое блюдо со студнем.
А женщина где-то совсем близко все кричала, и ребенок плакал.
– Руки вверх! – приказал Цветков.
Пятеро полицаев подняли руки. А тот, что был в толстовке, – наверное, председатель Мальчиков, подумал Володя, – рванулся к умирающему,