профилей марионеток, согнувшихся в три погибели, вывернутых плеч, двигавшихся точно на шарнирах. Разговоры гудели из конца в конец коридоров. Голоса, крики, грубые слова прорывались сквозь однообразный шум воды. Краны брызгали, шайки выплескивали воду, целая река струилась по доскам. Клубы паров в огромной зале принимали красноватый оттенок, пестрея там и сям золотыми кружками от солнца, проглядывавшего сквозь дыры в занавесях. Атмосфера была насыщена удушливым мыльным запахом. Вдруг вся постройка наполнилась белым облаком: огромная медная крышка над котлом, где кипел щелок, поднималась механически вдоль центрального стержня, и зияющая медная пасть котла, вделанного в кирпичи, выдыхала клубы пара, распространявшего приторный запах щелока. Рядом действовали сушильни; связки белья в чугунных цилиндрах выделяли свою воду под давлением колеса машины, хрипевшей, дымившей, сотрясавшей все здание беспрерывной работой своих стальных рук.
Когда Жервеза вошла в коридор гостиницы «Бонкер», слезы снова подступили к ее глазам. Коридор был черный, тесный, с желобом вдоль стены для грязной воды, и его вонь напомнила ей две недели, проведенные здесь с Лантье, две недели нищеты и ссор, воспоминание о которых в эту минуту возбуждало в ней жгучие сожаления. Ей казалось, что теперь начинается ее одиночество.
Наверху комната выглядела совсем голой. Окно было открыто, солнце светило ярко. Этот солнечный свет, эти столбы золотистой пыли придавали особенно жалкий вид закоптелому потолку, оборванным стенам. Из вещей оставалась только женская косыночка, скрученная как шнурок, висевшая на гвозде над камином. Детская кровать была отодвинута на середину комнаты, открывая комод с выдвинутыми опорожненными ящиками. Лантье умылся, извел всю помаду – на два су помады в игральной карте; грязная вода от его рук наполняла лоханку.
Он ничего не забыл; угол, в котором раньше был чемодан, показался Жервезе огромной дырой. Она не нашла даже зеркальца на оконной задвижке. Предчувствуя худшее, она взглянула на камин: Лантье унес квитанции; нежной розовой пачки уже не было между двумя разрозненными цинковыми подсвечниками.
Она повесила белье на спинку стула и осталась на ногах, повертываясь, осматривая мебель, оглушенная до того, что даже слезы перестали течь из ее глаз. У нее оставалось только одно су из четырех сбереженных для прачечной. Потом, услыхав у окна смех детей, уже утешившихся, она подошла к ним, охватила руками их головы и забылась на минуту перед этой серой лентой улицы, где она видела утром пробуждение рабочего народа, гигантского труда Парижа. В этот час разогревшаяся мостовая отражала раскаленный воздух, поднимавшийся над городом. На эту-то мостовую, в это пекло, ее выбросили одну-одинешеньку с малыми детьми. Она обводила взглядом бульвары, направо, налево, останавливаясь на противоположных концах, охваченная глухим ужасом, как будто чувствуя, что ее жизнь с этих пор прикована здесь, между бойней и госпиталем.
II
Спустя три недели, около половины двенадцатого, в прекрасный солнечный день, Жервеза и Купо, рабочий кровельщик, угощались сливами в водке в «Западне» дяди Коломба. Купо, куривший папиросу на тротуаре,