подарок отца. Её чёрные волосы, уложенные в высокую причёску, блестели в отсветах фонарей, но глаза, тёмные и тревожные, выдавали бурю внутри.
За ширмой гудела толпа. Саюри слышала обрывки разговоров: звонкий смех гейш, чьи веера хлопали, как крылья птиц, грубые голоса купцов, спорящих о цене шёлка, писк детей, гонявших бумажных змеев вдоль берега. Кто-то уронил чашу с саке, и запах рисового вина долетел до неё, смешавшись с ароматом благовоний, что курились в углу за сценой. Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться, но перед внутренним взором встал отец – его широкая улыбка, когда он учил её танцевать в их маленьком саду. «Двигайся, как журавль, Саюри, – говорил он, – легко, но с силой». Тогда сакура цвела так же, как сегодня, и лепестки падали на её детское кимоно, пока мать смеялась, сидя на веранде с чашкой чая. Это было до огня. До теней. До Такада.
– Саюри, не стой столбом, – голос наставницы Харуко прорезал её мысли, сухой и резкий, как удар бамбуковой палки о пол. Старуха подошла ближе, её кимоно цвета индиго шуршало по доскам, а руки, скрещённые под широкими рукавами, казались вырезанными из камня. Её лицо, испещрённое морщинами, было маской спокойствия, но глаза горели, как угли. – Ты готова?
– Да, Харуко-сан, – ответила Саюри, но голос дрогнул. Она выпрямилась, чувствуя, как деревянные гэта холодят босые ноги. Её ладони вспотели, и она незаметно вытерла их о ткань, надеясь, что наставница не заметит.
– Это не просто танец, – продолжала Харуко, её взгляд скользнул по заколке в волосах Саюри, и на миг в нём мелькнула тень узнавания. – Сегодня здесь знатные гости. Самураи, купцы из Осаки, даже кто-то из императорского двора. Они смотрят не только на твои шаги, но и на твою душу. Не посрами театр. Танцуй, как журавль, парящий над бурями.
Саюри кивнула, проглотив ком в горле. Она знала, что Харуко права. Театр был её домом с тех пор, как она осталась одна, и каждая танцовщица здесь боролась за своё место. Её взяли из жалости – сироту с горящими глазами и ловкими ногами, – но теперь жалость кончилась. Сегодня она должна была доказать, что достойна. И всё же, под этой решимостью скрывался страх – не сцены, не толпы, а прошлого, дышащего ей в затылок.
Она шагнула к краю сцены, чувствуя, как доски прогибаются под её весом. За ширмой шум нарастал: звон монет, упавших в ладони торговцев, шелест шёлковых зонтов, вскрик мальчишки, чей змей зацепился за ветку. Над всем этим розовый полог сакуры дрожал в вечернем свете, а река Камо текла тихо, отражая огни фонарей. Саюри вдохнула глубже, наполняя лёгкие запахом цветов и дыма, и сжала кулаки. Она представила отца, его голос: «Танцуй, Саюри, как будто мир смотрит только на тебя». Сегодня он смотрел. И она не подведёт.
Барабан ударил раз, другой, третий. Ширма поднялась, и Саюри шагнула вперёд, раскинув рукава, словно крылья журавля, готового взлететь.
Барабан ударил снова, задавая ритм – медленный, тяжёлый, словно пульс земли под ногами. Саюри шагнула в центр сцены, её гэта тихо стукнули о доски, и она замерла, опустив