Шрамы моего рассвета. Ника Валевская

спину до боли в позвоночнике, до треска позвонков, лишь бы услышать сухое «хорошо» от начальника, который даже не знал моего имени. Я приходила домой, падала на диван, и мои руки дрожали от усталости, но я говорила себе: «Это того стоит». Любовь, что я строила с такой нежностью, вкладывая в неё каждый кусочек своего сердца – я готовила ему ужин, смеялась над его шутками, засыпала в его объятиях, думая, что это навсегда. Дружба, что казалась нерушимой – я была той, кто слушал, кто помогал, кто приходил на выручку, даже когда сама еле держалась. Я строила этот мир, как замок из песка, не замечая, как волны подбираются ближе. И теперь? Теперь всё это – пыль под моими ногами, и я стою, глядя на руины, с руками, что дрожат от бессилия.

      Я падаю на колени, и острые края камней впиваются в мою кожу, но я не чувствую боли – она ничто по сравнению с тем, что творится внутри. Моя грудь – это открытая рана, из которой сочится не кровь, а воспоминания: его смех, что больше не звучит, слова «я останусь», что оказались ложью, надежды, что умерли, не успев расцвести. Я хватаюсь за грудь, словно могу вырвать эту боль, но она только глубже вгрызается в меня, как зверь, что нашёл свою жертву. Я кричу – не голосом, а всем своим существом, – но крик тонет в этом месиве из пыли и тишины. Я вспоминаю тот день, когда всё началось: звонок врача, холодный, как сталь, – «у нас плохие новости». Я стояла у окна, глядя на улицу, а его голос звучал в моей голове, как приговор: «Ваше тело сдаётся». Или тот вечер, когда я открыла дверь, а его вещей уже не было – только пустые вешалки и записка: «Прости, так лучше». Я сидела на полу, обнимая себя руками, и пыталась понять, как человек, которого я любила больше жизни, мог просто уйти, оставив меня одну с этой тишиной, что резала уши.