из дерева, и маленькими, колючими глазками. – Им волю дай, так они на шею сядут. Порядок нужен, строгость. Ваш батюшка, Василий Петрович, вот он понимал…»
Василиса слушала его вполуха, глядя в окно на голые ветви берез, качавшиеся на ветру. Слова Еремея были привычны, как скрип несмазанной телеги. Но сейчас они вызывали не просто скуку, а глухое раздражение. Строгость… Порядок… Что скрывалось за этими словами? Бесправие, страх, тяжелый, отупляющий труд от зари до зари. Она видела это каждый день. Видела в осунувшихся лицах женщин, возвращавшихся с поля, в согбенных спинах мужиков, чинивших прохудившуюся крышу скотного двора, в глазах детей, слишком рано повзрослевших.
И она видела Ивана.
После того первого разговора он старался не попадаться ей на глаза. Работал молча, усердно, выполняя самую тяжелую работу, которую взваливал на него Еремей, словно мстя за ту дерзость – пойти напрямую к барыне. Иван рубил дрова, носил воду, чистил конюшни. Его одежда стала еще более ветхой, лицо осунулось, но в движениях по-прежнему угадывалась скрытая сила, а во взгляде, который Василиса иногда ловила украдкой из окна или во время редких выходов во двор, не было прежней покорной безнадежности. Там теперь таилось что-то иное – настороженность, может быть, даже вызов, тщательно скрываемый под маской безразличия.
Однажды вечером, когда сумерки уже сгустились, Василиса сидела в гостиной, пытаясь читать. Но строки расплывались перед глазами. Она подошла к клавикордам и осторожно подняла крышку. Пальцы сами нашли знакомые клавиши, и полилась тихая, печальная мелодия – ноктюрн Шопена, полный неясной тоски и предчувствий. Она играла тихо, боясь нарушить вечернюю тишину имения, играла больше для себя, изливая в звуках ту смуту, что поселилась в ее душе после приезда Ивана.
И вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, она увидела в полуоткрытой двери темный силуэт. Иван. Он стоял неподвижно, прислонившись к косяку, и смотрел на нее. Лица его в полумраке было почти не видно, но Василиса ощутила напряженность его фигуры, его затаенное дыхание. Он слушал.
Сердце Василисы испуганно замерло, а потом забилось часто-часто. Он не должен был быть здесь. Что ему нужно? Неловкость ситуации смешивалась с непонятным волнением. Она резко оборвала мелодию, и диссонирующий аккорд повис в тишине.
Иван вздрогнул, словно очнувшись, и быстро шагнул назад, в тень коридора.
«Прощенья просим, барыня, – глухо донеслось оттуда. – Дверь приотворена была… Я за дровами для камина… Нянюшка Арина Власьевна велела…»
Он говорил сбивчиво, оправдываясь, и в голосе его слышался страх – естественный страх крепостного, застигнутого там, где ему быть не положено, да еще и подслушивающим барскую музыку.
«Ступай», – только и смогла выговорить Василиса, отворачиваясь к окну, чтобы скрыть румянец, заливший ее щеки. Она слышала его торопливые, удаляющиеся шаги.
Весь вечер ее преследовал этот образ – темный