так нарушило хрупкое равновесие ее одинокой жизни в этом забытом поместье?
Глава 3. Первый снег и отцовский взгляд
Октябрь уступил место ноябрю, и однажды утром Василиса, подойдя к окну, увидела мир преображенным. За ночь выпал первый снег – робкий, негустой, но уже успевший припорошить стылую землю, крыши изб и голые ветви деревьев тонким, серебристым саваном. Пейзаж, еще вчера уныло-серый, обрел чистоту и какую-то холодную, торжественную печаль. Этот первый снег всегда вызывал в душе Василисы смешанные чувства: детскую радость от новизны и взрослую тоску по ушедшему теплу, предчувствие долгой, глухой зимы, которая заточит ее в стенах усадьбы, словно в темнице.
В этот раз к обычной меланхолии примешивалась и растущая тревога. Мысли об Иване, которые она тщетно пыталась гнать, возвращались с настойчивостью осенней мухи. Тот вечер у клавикордов, его силуэт в дверях, напряженное внимание во взгляде – все это не выходило из головы. Она стала чаще искать его глазами во дворе, ловить обрывки разговоров дворовых, пытаясь узнать о нем больше, и тут же стыдилась своего любопытства, своей непростительной слабости. Она – барыня, он – крепостной. Между ними – пропасть, которую не могли перелететь даже звуки Шопена.
Ее смятенное состояние усугубилось известием, которое привез запыхавшийся нарочный из соседнего уездного города: батюшка, Василий Петрович, едет с визитом. «Разведать обстановку», как он выражался. Сердце Василисы тревожно сжалось. Визиты отца всегда были для нее испытанием. Он осматривал все хозяйским глазом, строго спрашивал за каждую мелочь, и хотя никогда не был с ней жесток, его молчаливое неодобрение или короткий, по-военному отрывистый выговор ранили сильнее крика. А сейчас… сейчас ей было что скрывать. Не какой-то проступок или упущение по хозяйству, а нечто гораздо более туманное и опасное – состояние собственной души.
Приезд отца внес в сонную жизнь усадьбы суету. Арина Власьевна забегала, отдавая распоряжения по кухне и уборке господских покоев. Еремей выгнал мужиков чистить подъездную аллею от первого снега, покрикивая на них зычнее обычного. Сама Василиса, надев лучшее, хотя и скромное шерстяное платье, пыталась придать лицу спокойное и деловитое выражение, но руки ее слегка дрожали, когда она поправляла волосы перед зеркалом.
Василий Петрович прибыл к обеду – высокий, прямой, несмотря на свои сорок пять лет, с сединой на висках и обветренным лицом, на котором застыло привычное выражение суровой сосредоточенности. От него пахло дорогом табаком, кожей и морозом. Он коротко, но крепко обнял дочь, внимательно заглянул ей в глаза.
«Ну, здравствуй, хозяйка, – пророкотал он своим басом. – Как тут у тебя дела? Не разбежались твои орлы?»
«Здравствуйте, папенька. Все помаленьку, слава Богу», – ответила Василиса, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
После обеда, сытного, но прошедшего почти в полном молчании, отец пожелал осмотреть хозяйство. Василиса пошла с ним, кутаясь в теплую шаль. Они миновали