ногой. Владимир остался позади, борясь с Вумуртом, и его крик смешался с плеском, пока она бежала к склону, чувствуя, как кровь капает с ладони – не её плата, а долг, что Кама ещё потребует. Загадка духа: Чью кровь ты бы отдал реке, чтобы она отпустила тебя?
Глава 3: Склон в молчании
Оля Дымова поднялась на склон, где сосны стояли, как стражи, их иглы шуршали под ветром, будто переговаривались о её приходе. Воздух был тяжёлым, пах хвоей и мокрым камнем, а склон уходил вверх, усеянный валунами, что лежали, как кости земли. Её рюкзак с куклой-зернушкой оттягивал плечо, компас на шее дрожал, стрелка указывала не на север, а к вершине – туда, куда вело письмо деда из сундука: “Ищи склон.” Ладонь, порезанная на пристани, ныла, кровь запеклась коркой, но Оля сжала её в кулак, вспоминая его слова у костра: “Были купцы, что сажали деревья, Оля, чтобы унять гнев леса. Они знали, что земля помнит.” Она шагнула вперёд, и тишина накрыла её – не ветер, не птицы, даже Кама внизу затихла, будто сдерживала дыхание. У подножия валуна, расколотого пополам, рос дуб – старый, с корой, что трескалась, как кожа старика. Его ветви гнулись к земле, а в стволе проступило лицо – человеческое, но с глазами, вырезанными узлами, и ртом, что шевелился, как трещина под топором. Нюлэсмурт, дух леса, смотрел на неё, и голос его был не шёпотом, а шелестом корней под землёй: “Дай мне рост, девочка. Верни, что забрали.” Оля знала: он был лесником когда-то, убитым купцами, что рубили сосны ради барж, пока их жадность не оставила лес голым. Но дед говорил и о других – тех, кто сажал дубы, строил школы, искал мира с землёй. Она опустилась на колени, заметив трещину в камне – из неё торчал скелет, обвитый корнями дуба, с жёлудем в костлявой руке. “Рост,” – повторил Нюлэсмурт, и его ветви качнулись, роняя листья, что падали, как слёзы. Оля сунула руку в рюкзак, но кукла-зернушка осталась нетронутой. Вместо неё она вытащила желудь – последний подарок деда, что он дал ей перед исчезновением, сжимая её ладонь: “Посади его, Оля, когда придёт время.” Она воткнула его в землю у корней дуба, пальцы дрожали – не от страха воды, а от мысли, что это его последняя воля. “Расти за него,” – шепнула она. Земля дрогнула, желудь треснул, и из него вырвался росток – тонкий, но живой, он потянулся вверх, обвив скелет, как лента. Дуб издал звук – не крик, а вздох, глубокий, как эхо в пещере. Корни расступились, и валун раскололся, открывая проход. Оля шагнула внутрь, её сапоги хрустнули по камням, и перед ней встали они – три каменные фигуры, застывшие в крике: купцы, чьи руки тянулись к небу, а лица были искажены ужасом. На одном висела табличка, вырезанная в граните: “Кылдысин забрал нас. Ищи мельницу.” Оля сжала рюкзак, чувствуя, как зёрна куклы шевельнулись под тканью. Тень легла на вход. Оля обернулась – Владимир Соколов стоял у пещеры, его чёрный плащ был в грязи, а ожог-клык на руке гноился, пуская тонкую струйку чёрной крови. Он кашлянул, сплюнув на землю, и шагнул к ней, держась за бок. – Ты не знаешь, что будишь, Дымова, – прохрипел он, его голос был слабым, но резким. –