в ноги, их сандалии сбились в кучу у бревна, и глаза их, широко распахнутые, ловили искры, что взлетали к небу, будто звали за собой в неведомую даль.
Костёр стоял посреди вытоптанной поляны, где трава ещё хранила тепло дня, а вокруг вились тени от старых сосен, что стерегли деревню, как молчаливые стражи. Рядом журчала речка, её голос вплетался в шорох листвы, и запах влажной земли смешивался с дымом, что поднимался к звёздам. Девочка в переднем ряду, с косичками, что блестели в свете пламени, теребила подол своего юката, а мальчик рядом, с растрёпанной чёлкой и грязным пятном на щеке, кидал в огонь сухие ветки, хихикая, когда искры взрывались, как звёзды. Другие шептались, толкали друг друга локтями, и их голоса, звонкие, как колокольчики на ветру, то и дело прерывались смехом, пока из темноты не выступила она.
Пожилая женщина двигалась медленно, её шаги были мягкими, словно она боялась спугнуть ночь. Кимоно её, выцветшее от долгих лет, хранило узоры сакуры, чьи лепестки вились по подолу, будто нарисованные тушью чьей-то дрожащей руки. Седые волосы, собранные в узел, выбивались тонкими прядями, и она поправляла их, садясь на низкое бревно, что дети притащили к костру. В руках её была флейта – старая, потемневшая, с трещинами, что хранили память о тысячах мелодий. Она положила её на колени, и пальцы её, узловатые, но всё ещё ловкие, коснулись дерева, словно оно могло заговорить. Костёр осветил её лицо, и морщины, что бороздили её кожу, были как реки, что текли через годы, унося с собой радость и боль. Глаза её блестели, глубокие, как колодцы, где звёзды отражались ярче, чем в небе, и дети затихли, будто ветер стих перед грозой.
– Ну, что, шалуны, – сказала она, и голос её был мягким, как дым, но в нём звенела сила, что заставила даже самого бойкого мальчишку замереть. – Опять сбежали от матерей, чтобы слушать ночь?
Мальчик с чёлкой, которого звали Тацу, выпрямился, пыхтя от важности.
– Не сбежали, бабушка! – заявил он, ткнув пальцем в воздух. – Мы пришли за твоими сказками. Мать говорит, ты знаешь такие, что дух захватывает!
Девочка с косичками, Хару, робко подняла руку, будто в школе.
– Правда, что ты видела духов? – спросила она, и голос её дрожал, как лист на ветви. – Ну, тех, что живут в сакуре?
Женщина улыбнулась, и улыбка её была тёплой, но в уголках глаз мелькнула тень – словно память кольнула её, как игла ткачиху. Она наклонилась ближе к Хару, и огонь отразился в её зрачках, будто там горела целая жизнь.
– Духи, милая, – ответила она тихо, – живут везде, где есть сердце, что любит, и руки, что творят. Сакура их хранит, но чтобы их услышать, надо замолчать самой.
Хару кивнула, прижав ладони к щекам, а Тацу фыркнул, но всё же придвинулся ближе, боясь пропустить хоть слово. Другие дети – их было с десяток, от малышей с круглыми глазами до подростков, что притворялись равнодушными, – подтянули колени к груди, и шёпот их стих, как волны, что отступают перед приливом. Женщина подняла взгляд к небу, где сакура, что росла у поляны, роняла лепестки, и один из них, лёгкий, как дыхание, упал ей на руку. Она коснулась его, словно он был письмом, что пришло издалека, и положила рядом с флейтой.
– Сегодня, – сказала она, и голос её стал ниже, будто она делилась секретом, – я расскажу вам историю, что родилась под сакурой, где любовь была ярче огня, а судьба – острее меча. Но сначала скажите мне, знаете ли вы, что такое нить?
Тацу нахмурился, почесав затылок.
– Нить? – переспросил он. – Это что в кимоно шьют, да?
Малышка Юки, что сидела у края, пискнула:
– Это как верёвка, только тонкая! Мама ткёт такие на станке!
Женщина кивнула, и глаза её блеснули, словно она увидела что-то за пределами костра.
– Верно, – сказала она. – Нить – это то, что связывает. Сердце с сердцем, день с ночью, жизнь с памятью. Но нити бывают разные: одни держат крепко, как долг, другие рвутся, как лепестки на ветру. Моя сказка – о тех, кто сплёл свою нить под звёздами, зная, что буря близко.
Дети затаили дыхание, и даже Тацу, что обычно ёрзал, замер, глядя на её руки, что гладили флейту. Хару потянулась к подолу, будто хотела поймать слова, а Юки прижалась к старшему брату, чьи глаза блестели, как угли. Женщина встала, медленно, словно собирала силы, и обошла костёр, её тень легла на траву, длинная, как дорога, что она прошла. Она взяла ветку из кучи, что дети притащили из леса, и бросила её в огонь. Пламя вспыхнуло, искры взлетели выше, и дети ахнули, будто увидели магию. Она вернулась к бревну, села и подняла флейту, поднеся её к губам, но не заиграла – лишь выдохнула, и звук был тих, как шорох листвы, что оседала вокруг.
– Эта история, – сказала она, и голос её дрогнул, будто нить натянулась до предела, – не просто сказка. Она жила, дышала, пела, как ветер в ветвях. Но чтобы её услышать, вы должны открыть сердца, как сакура открывает лепестки весне.
Тацу выпалил, не сдержавшись:
– А про что она? Про битвы? Про любовь?
Женщина посмотрела на него, и улыбка её была загадочной, как луна за облаками.
– И про то, и про другое, – ответила она. – Про девушку, чьи пальцы