когда луна, выщербленная и острая, как старый топор, повисла над селом, кто-то поджёг амбар купца Силуянова. Пламя взметнулось к небу, окрашивая снег багровым светом. Данило выбежал из кельи, сжимая крест, но опоздал. В огне уже хрустели кости старика Евтиха – сторожа, который когда-то учил его, мальчишку, ловить рыбу на Каме. Евтих был добродушным, с морщинистым лицом и смешливыми глазами, но теперь от него осталась лишь горстка пепла да обугленные кости. На снегу, у пепелища, лежала икона Николая Угодника. Лик святого был цел, но глаза его кто-то выжег раскалённым гвоздём, оставив чёрные, дымящиеся ямы. Данило упал на колени, глядя на икону, и почувствовал, как холод земли проникает в его тело, словно сама смерть обняла его.
– Зачем Ты дал мне эту ношу? – прошептал он, поднимая глаза к почерневшему кресту над алтарём.
Ответа не было. Только ветер, холодный и злой, донёс с реки запах гари. Или это был голос Бога, молчаливый и суровый, оставивший Данило один на один с его судьбой?
Январь 1774 года. Село Чесноковка
Зарубин-Чика и его «графство» В селе Чесноковка, затерянном среди снежных пустошей Сарапульского уезда, власть Зарубина-Чики казалась одновременно нелепой и пугающей, как тень великана, отбрасываемая карликом. Избы, покосившиеся от времени и ветра, жались друг к другу, словно боялись остаться наедине с зимой. Над селом витал запах дыма и горелого жира, смешанный с резким духом страха, что пропитал всё – от бревенчатых стен до заиндевевших ресниц крестьян. В центре села, на площади, где когда-то стояла часовня, теперь возвышалась импровизированная резиденция Зарубина – изба, украденная у местного старосты, с крышей, покрытой рваным войлоком, и окнами, затянутыми бычьими пузырями. Здесь, в этом убогом подобии дворца, Зарубин провозгласил себя «графом» – хозяином судеб, палачом и судьёй.
Лавка, что служила Зарубину троном, была водружена на два бочонка с прогнившими обручами, которые скрипели под его весом, будто жаловались на свою участь. Этот трон, шаткий и жалкий, был символом его власти – громоздкой, но хрупкой, готовой рухнуть от малейшего толчка. На Зарубине красовалась соболья шуба, содранная с убитого воеводы Бирска. Мех, некогда роскошный, теперь пропитался запахом затхлой крови и грязи, а серебряные нити на полах потускнели, измазанные сажей. Зарубин приказал вырезать герб рода Бирских с подкладки и заменить его грубо вышитым знаком: перекрещённые сабля и крест, связанные красной нитью, словно кровавым следом. «Бог и сталь – вот моя печать», – говорил он, сплёвывая на утоптанный земляной пол сквозь стиснутые зубы. Его голос, хриплый от табака и крика, звучал как скрежет железа, а глаза, тёмные и глубоко посаженные, смотрели на мир с холодной яростью, будто он видел в каждом человеке врага или добычу. Зарубин не был высок, но его присутствие заполняло комнату, как дым от костра, – удушливое, неотвратимое.
У стены, в тени, стояла девка в казацкой рубахе, слишком большой для её худого тела. Её звали Агафьей, но казаки, глумясь, прозвали её «графиней» – насмешка, что резала больнее плети.